– Эй, полегче! Я привел этих беспризорных и больных собак в дом, я их приютил, накормил, велел дать таблеток от глистов и кастрировать, то есть это… ну, что там делают с бродячими собаками?.. В общем, у них есть всё – еда, вода…

– И яд, – добавила Гита.

– Так, мне не нужны нотации от старой скучающей домохозяйки, которая мастрячит второсортные побрякушки. Карем, уйми ее наконец!

– Почему это второсортные? – вскинулась Гита. – Почему побрякушки?!

– Она не скучающая домохозяйка! – выпалил Карем.

Гита постаралась не обращать внимания на тот факт, что он не стал оспаривать эпитет «старая».

Бада-Бхай раздраженно засопел и, надвинувшись пузом на Карема, который машинально попятился, начал теснить их обоих к выходу из помещения.

– Это мой бизнес, и если ты, Карем, хочешь, чтобы я продолжал тебе платить, не суй свой нос куда не следует.

– Отпустите собак, – потребовала Гита.

– Нет.

– Отвяжите их немедленно, или я вызову полицию.

– Гитабен… – вмешался Карем, и она, решив, что он принял сторону Бада-Бхая, возмутилась до крайности:

– Что?!

Карем указал на кустарную лабораторию:

– Мы не можем вызвать полицию. Меня арестуют. И тебя, возможно, тоже.

– О…

– Слушай, что тебе мужчина говорит, – надменно кивнул Бада-Бхай. – У него-то, по крайней мере, есть мозги.

– Мы не будем звонить в полицию, – сказал ему Карем. – Но не задержимся здесь ни на секунду. Это была последняя партия тхарры, которую ты от меня получил.

Бада-Бхай пожал плечами:

– Да и ладно. Но не надейся, что сможешь продать свою тхарру кому-нибудь еще в Кохре. Я позабочусь о том, чтобы все узнали, какую отраву ты гонишь. Именно поэтому, как ни тяжело мне об этом говорить, я должен разорвать с тобой деловые отношения… – Он прижал ладонь к сердцу и картинно возвел глаза к потолку. – Совесть не позволяет мне подвергать риску жизнь своих клиентов, втюхивая им метиловый спирт. Но, к счастью для них, я найду новую, чистейшую тхарру.

– И разбодяжишь ее метиловым спиртом?

– Естественно. Но кому они поверят, по-твоему? Какой-то вшивой деревенщине из окрестностей Гхогхи[51], толкающей шмурдяк из сахарного тростника, или уважаемому бизнесмену? – Бада-Бхай заметил, как Карем сжал зубы, и покачал головой. – Ты сделал большую ошибку, Карем. Как ты теперь детишек своих прокормишь? Придется тебе объяснить им, когда они, голодные, будут просить есть, что их глупый на всю голову папочка променял их на свору бродячих псов.

– Он не глупый, – сказала Гита.

– Глупый, если думает, что другие бутлегеры работают иначе. Это бизнес, Карем. И ты со своей матерью Терезой о нем ничего не знаешь.

Гита поджала губы. Да сколько же ей лет, по мнению этого чутьи?!

– Нет, – отрезал Карем. – Бизнес требовал от меня поставлять тебе качественный продукт, а не травить людей за несколько рупий.

– За несколько рупий! – расхохотался Бада-Бхай. – Да как раз потому, что ты согласился на эти жалкие деньги, я и понял, что ты деревенщина. До тебя что, не дошло?

– Пойдем отсюда, Гитабен, – сказал Карем. – Нам пора.

– Сейчас, – кивнула она. – Только вот… – И подняла вытянутый мизинец – знак того, что ей надо в туалет по-маленькому.

– Опять? – воззрился на нее Карем.

– Ничего страшного, – внезапно осадил его Бада-Бхай. – У моей матушки та же проблема. Такое бывает с возрастом.

Гита скрипнула зубами.

– Подожду тебя на улице, – вздохнул Карем.

Бада-Бхай проводил ее к туалету, не отходя ни на шаг. В коридоре Гита снова увидела женщину, которая недавно ударила Лакху по лицу.

– Чинту! – бросилась женщина к Бада-Бхаю. – Я больше не могу ее терпеть! Не могу и не буду!

– Будешь как миленькая, – пренебрежительно отрезал он. – Сама знаешь, почему. Потом поговорим, я занят.

Около двери туалета Гита, взявшись за ручку, обернулась и чуть не наткнулась на выпирающий живот Бада-Бхая.

– Вы что, и в сортир со мной пойдете? – сердито спросила она.

На лице хозяина отразился неподдельный ужас, что было вдвойне оскорбительно.

– Разумеется, нет!

– Тогда, может, отойдете подальше?

Он не двинулся с места.

– И что, по-вашему, я здесь сумею натворить без присмотра? – Гита указала пальцем на себя – мол, взгляните на старуху в доспехах из сари и с оружием в виде джутовой сумки.

Он поколебался, но потом, похоже, согласился с ее безмолвной оценкой самой себя.

– Господин! – позвал его из дальнего конца коридора маленький мальчик.

Бада-Бхай тотчас устремился к нему и наклонился, ласково положив руки на плечи ребенку.

– Называй меня «папа», – поправил он, увлекая малыша за собой на кухню.

Дверь туалета Гита так и не открыла – поспешила на задний двор, к воротам. Отодвинула засов, распахнула створку и шепнула собакам:

– Бегите! Живо! Брысь!

Три из них послушались и шмыгнули за ворота. Четвертый, молодой пес, а может, и щенок, пошатываясь, описал неровный круг.

– Сюда, – шепнула она ему. – Иди на мой голос.

Он двинулся было к ней по многообещающей дуге, но, продолжив путь, ткнулся носом в проволочную изгородь и опрокинулся на бок.

– Да чтоб тебя… – У Гиты не было времени с ним возиться. Даже если она вынесет его за ворота, далеко он не уйдет – подручные Бада-Бхая быстро его найдут. Она потрепала пса по шее, дала ему понюхать свою руку, и он ткнулся черным носом ей в ладонь. Затем Гита подхватила тощую коричневую тушку на руки. У пса было длинное тельце и короткие толстые лапы. На макушке торчком стояли большие остроконечные лисьи уши с розовой кожицей внутри; по сравнению с изящной тонкой мордой они казались огромными. Шерсть у него была грязная, хвост болтался, как замызганная толстая веревка. Под ладонями Гита чувствовала теплую кожу, туго обтянувшую ребра. Когда она устраивала его в своей пустой джутовой сумке, он заскулил, высунув язык, но сопротивления не оказал – сразу сдался, обреченно сжавшись в комочек, отчего Гиту вдруг накрыло волной сострадания и гнева.

Вернувшись в дом, она осторожно заглянула в коридор и быстро заперлась в туалете. «Кабадди, кабадди, кабадди…» Бешеное сердцебиение едва успело уняться, когда в дверь постучал Бада-Бхай.

– Бен! – позвал он. – Эй, бен! Что так долго? Ты там в обморок не упала?

Гита уставилась на себя в зеркало над розовой раковиной. Да неужели она и правда выглядит настолько старой и немощной, что надо следить, как бы с ней чего не случилось? Ну, допустим, есть у нее по паре морщинок в уголках глаз – такие появляются у всех, кто много смеялся в молодости. Да, ей хорошо за тридцать, и в волосах уже появились седые нити, но их почти не видно, волосы кажутся черными как смоль. И уж по крайней мере, злорадно подумала Гита, они у нее есть, в отличие от некоторых.

Дома у нее было только одно зеркало, старенькое и щербатое, и она туда редко заглядывала – не находила поводов заботиться о своей внешности. Она больше не носила ни бинди, ни украшения и без зеркала знала, как выглядит на