И.С. Кон [Кон 2003], Н.А. Хренов [Хренов 2005] и другие, они используют термин «играизация», который С.А. Кравченко представляет «естественным результатом нелинейной динамики, ее имманентной сутью» [Кравченко 2008]. У этого термина есть аналог — «геймификация» (англ. — gamification), также получивший распространение в российской науке.

Здесь же стоит отметить и появление неоправданных заимствований. Например, термин «геймплей» (от англ. — gameplay) широко распространен в индустрии компьютерных игр, но из-за своей смысловой пустоты постоянно критикуется даже простыми пользователями игр. Интересно, что в русском языке не прижились и аналоги «геймплея» — киносмотрение, книгочтение, звукослушание и другие, что позволяет нам игнорировать этот странный образец новояза. Другой термин, который безуспешно пытаются русифицировать — «играбельность» (от англ. — playability) тоже имеет смутные перспективы аккультурации на фоне устойчивых русских выражений этого действия — играния, проигрывания, сыгранности, играемости и других.

Но есть и довольно интересный и даже перспективный на наш взгляд опыт словотворчества в обновлении тезауруса игровой культуры зарубежных авторов: Г. Жауэн [Jaouen 2010], Д. Орти [Orti 2011], П. Парлеба [Parlebas 2001] и другие используют определение «лудокультурные» практики (от лат. ludus — игра и cultura — возделывание), которое, впрочем, пока не вызвало интереса ученых за пределами круга общения этих авторов внутри Европейской ассоциации традиционных игр и спорта23.

Игровая терминология складывается в обширном перечне литературы по теме игр. Большинство произведений по этой тематике вот уже целое столетие начинаются с обращения к хрестоматийной работе Й. Хейзинги (не стало исключением и наше исследование), в которой убедительно обнаружено присутствие духа игры во всех институтах современного общества. Й. Хейзинга убежден, что именно игра приучает нас к правилам, а несоблюдение правил или их вольная трактовка ведут к неизбежной деградации общества. Иными словами, он видел единственно верный путь в непреклонном следовании правилам — от «природной анархии» к развитому обществу.

После Второй мировой войны другой, также ставший впоследствии хрестоматийным, автор культурологической теории игр Р. Кайуа (1913–1978), усмотрел игру даже в нарушении привычного хода жизни — в войне — казуальном пренебрежении правилами мироустройства (по Й. Хейзинге):

«Даже и сама война не является областью чистого насилия — она стремится быть областью упорядоченного насилия» [Кайуа 2007: 38], в ней есть определенная игра образов, начиная с самого ритуального объявления войны и заканчивая символизмом акта капитуляции, которому предшествуют атаки и контратаки, траурные и наградные церемонии, парады, казни, пленения и многое другое. Здесь важно отметить, что Р. Кайуа не сильно расходился во взглядах с Й. Хейзинга и видел в следовании правилам «прогресс цивилизации, поскольку та заключается в переходе от первозданно-грубого мира к миру управляемому, основанному на стройной и уравновешенной системе либо прав и обязанностей, либо привилегий и ответственности» [Кайуа 2007: 38–39].

Теоретическая конструкция следования правилам идеального (и заметим — недостижимого) миропорядка у Й. Хейзинги и Р. Кайуа была обусловлена рефлексивным желанием объяснить конфликт европейского капитализма и тем агрессивным моделям нового мироустройства, которые ему противопоставлялись — Нового мирового порядка нацистской Германии и Коммунистического будущего Советской России. Объяснение этого конфликта с обращением к образу игры и апологией единых правил для всего мира стали воплощением идеи «общечеловеческого», которая привела к оправданию роли США как «мирового жандарма» и индоктринации образа мировой закулисы, ведущей скрытую игру в роли «глобального центра принятия решений по управлению периферией», согласно определению И. Валлерстайна [Валлерстайн 2001]. Анализируя унификацию мировой системы, академик РАН В.А. Черешнев и В.Н. Расторгуев используют образ игры в качестве ключевого элемента для понимания статуса современного конституционного права: «Конституционные правила — это, конечно, ограничение для всех, но тот, кто их разрабатывает и диктует, лишь расширяет тем самым свои полномочия и возможности. Слишком очевидно сходство такой игры с казино, чтобы согласиться с позицией адептов теорий глобального конституционализма» [Черешнев, Расторгуев 2018: 312].

Размышляя над изменением правил глобальной игры, Р.Р. Ильясов отмечает, что «в игре человек переступает границы собственной пространственно-временной определенности, освобождается от жесткой природной и социальной детерминированности, открывает себя в большей степени миру и даже способен создать свой собственный игровой мир» [Ильясов 2006: 3]. Однако, развивая свою мысль, Р.Р. Ильясов приходит к оригинальному выводу о том, что гармония мира, в котором «дихотомия — игра / не-игра постоянно воспроизводится в системе социального взаимодействия» зависит от тотального homo ludens, поскольку «переиграивший и недоигравший субъекты игры одинаково опасны, так как происходит искажение истинной картины действительности в сознании» [Ильясов 2006: 17].

Оставим без рефлексирования авторскую трактовку игрового «искажения действительности», но отметим, что искажение все-таки происходит, и не только в «действительности», но и в самом восприятии игр, когда символическое значение одних и тех же игр считывается по-разному, причем не только в разных сообществах, но даже в одних и тех же сообществах только в разное время. Исследуя темпоральную логику игр, Н.А. Смирнова отмечает, что даже сохранившиеся в неизменном виде своего изначального бытования в условиях традиционного общества, со временем такие «игры превращаются в экзотическое дополнение к основному содержанию» [Смирнова 2000: 3].

Экзотика, о которой говорит Н.А. Смирнова порождает изменения в габитусе традиционных игр на современном этапе. Появляются «новоделы», которые массово репродуцируются в современной игровой культуре, порождая этнически стилизованные виды спорта и шоу исторической реконструкции сражений, что создает серьезные вызовы сохранению нематериального культурного наследия [Кыласов, Гуреева 2019]. Влияние игрового новодела пока не оценено в полной мере, но уже установлено, что он создает угрозу вытеснения аутентичных практик традиционных игр, потому что описания новоделов стремительно проникают в нормативные и аналитические документы Европейского союза [Mapping TSG] и ЮНЕСКО. Впрочем, в ЮНЕСКО формируется и платформа для противодействия игровому фейклору. Здесь стоит упомянуть имеющую большое значение для сохранения аутентичных традиционных игр и состязаний работу польского историка спорта Войцеха Липонского «Энциклопедия мирового спорта» (2003), опубликованную под эгидой ЮНЕСКО. В книге представлены свыше трех тысяч описаний автохтонных традиционных игр и состязаний [Liponski 2003].

Филогенетический статус новоделов исчерпывающе препарировал британский ученый М. Синглтон в работе «Тело йоги. Истоки современной постуральной практики» (2010), посвященной исследованию основных версий происхождения одной из самых популярных в мире форм фитнеса — йоги [Singleton 2010]. М. Синглтон приходит к неутешительному выводу, что «несмотря на громадную мировую популярность постуральной йоги, имеется очень мало или не имеется вообще свидетельств того, что асаны (за исключением нескольких сидячих поз для медитации) когда-нибудь были основным аспектом какой-либо индийской традиции практикования йоги — в том числе и средневековой, телесно-ориентированной хатха-йоги — вопреки многочисленным притязаниям многих современных школ на собственную аутентичность» [Singleton 2010: 3].

Одну из первых попыток осмысления спортизации традиционных игр мы находим в работе «От ритуала к рекорду: Природа современного спорта» (1978) американского историка спорта А. Гуттмана. Он уловил тенденцию спортизации, но