результате открытия новых торговых путей через родоплеменные места традиционного обитания коренных народов. Так или иначе, но именно расширение участия сыграло решающую роль в формировании общей типологии традиционных игр и состязаний, при этом важно отметить, что культурные заимствования чужих игровых традиций распространялись только на регламенты, сами же автохтонные матрицы правил оставались неприкосновенными.

Изменение правил происходило только в зонах культурной конвергенции, где соседние народы практиковали взаимное участие в праздничных гуляниях. В качестве примера можно привести участие русского населения в традиционных играх на татарском празднике Сабантуй и, соответственно, татар в исконных забавах на общерусских праздниках Николо-Петровского цикла (Никола зимний, Крещение, Масленица, Красная горка, Троица и др.), а также престольных праздниках и ярмарках. Возможно, главным образом людей привлекало различие в игровой культуре и обрядах, ими двигало стремление познавать чем живут соседи. Сегодня такие посещения местных мероприятий мы называем «событийный туризм».

Отмечая, что традиционные игры разных народов столь же различны, как их лексиконы и языки, П. Парлеба предлагает нам рассматривать их с позиций этнологии двигательности, которую он называет «этнодвигательность» и вкладывает в это понятие природу и область происхождения двигательности в той же мере, в какой она связана с культурой и социальным окружением в местах ее формирования и последующего бытования [Parlebas 1999: 97]. Обоснование этнодвигательности П. Парлеба строит на том, что традиционные игры коренятся в особенностях ландшафта среды обитания, благодаря чему возникают уникальные сценарии, связанные с окружающей средой, образом жизни и пристрастиями сообществ. В этом контексте происхождение игр вполне ясно: игры — это зеркало сообществ их породивших, отражения которых столь же многолики и разнообразны, как и сами сообщества.

Но при всей стройности умозаключений П. Парлеба, его теория выглядит несостоятельной при рассмотрении ключевых для нас фактов схожести игр, когда в отдаленных друг от друга регионах фиксируется почти одна и та же игра. Здесь игровая традиция ничем не отличается от универсума всей традиционной культуры, согласно заключению британского антрополога Дж. Фрэзера (1854–1941) [Фрэзер 2012]. Сталкиваясь с проблемой схожести в идентификации игр, мы задаемся вопросом: эта синхрония происходит из-за особенностей всепроникающей межкультурной коммуникации или это простое совпадение, связанное с независимым актом народного творчества в едином пространстве глобального антропологического универсума?

Проблематизация в идентификации игр возникает уже по причине обсуждения самого по себе игрового процесса. Например, в картине Питера Брейгеля-старшего (ок. 1525–1569) «Детские игры» (1560) П. Парлеба насчитал семьдесят семь игр [Parlebas 2003], в то время как этнолог М. Сегарра фиксирует всего шестьдесят из восьмидесяти шести игр, обнаруженных ранее Ж.-П. В. Бранденом [Cegarra 1997].

Проблему идентификации усугубляет и то обстоятельство, что множество разных игр могут существовать под одним именем, но и множеством разных имен зачастую обозначают одну и ту же игру, отмечает французский этнограф А. ван Геннеп (1873–1957) и приводит пример с игрой квинет (quinet), имеющей 11 названий, каждое из которых относится к 11 конкретным регионам [Gennep 1935].

Отталкиваясь от примера А. ван Геннепа, мы рассмотрели традиционные игры и состязания вдоль Шелкового пути [Кыласов 2019] и выявили две разнонаправленные тенденции в контексте активной межкультурной коммуникации: в одном случае, мы наблюдаем универсализацию правил и обычаев на фоне широкого распространения игровых традиций, в другом случае, отчетливо проявляется замыкание обычаев в рамках локального бытования этнических групп. Наиболее распространенными традиционными играми и состязаниями в Азии стали гонки с использованием лошадей, а также конные игры кок-бору, поло, човган, ылак; соревнования в объездке лошадей и борьба на лошадях, а также различные стили традиционной борьбы на поясах. Примером замкнутой традиции могут служить восточные единоборства, образовавшие кластеры обособленной игровой культуры Китая, Кореи и Японии.

В этом контексте наиболее показательна сингулярность китайской традиции, она проявляется в создании замкнутых поселений — чайна-таунов. Однако завоевания Запада и последовавшая колонизация Азии привели к неожиданному интересу в отношении восточных практик традиционных видов физической активности, этот интерес выразился в спортизации игровых обычаев и нескончаемом креативе восточных боевых искусств и восточных гимнастик. В результате этого процесса появились индийская йога [Singleton 2010] и китайские тайцзицюань [Frank 2006, Wile 1996] и цигун [Palmer 2007], якобы утратившие изначальные функции духовных практик медитации и телесной аскезы. Между тем, доказательств их существования в прошлом просто не существует и потому их «духовность и философия» представляются не более, чем раздутым мифом для продвижения этнически стилизованных ориентальных комплексов гимнастических упражнений на глобальном рынке услуг фитнеса. Хотя китайские гимнастики изначально были ориентированы на внутренний рынок оздоровительных услуг [Palmer 2007]. Аналогичная ситуация сложилась с креативом и продвижением боевых искусств, подробно изложенная в исследованиях П. Боумана [Bowman 2019, Bowman 2018], У. Менига [Moenig, Kim 2018, Moenig 2015], К. Барроумана [Barrowman 2015], П. Лю [Liu 2011], Н. Ивамура [Iwamura 2005] и других.

Невозможность обнаружения корней широко известных восточных единоборств заключается в том, что они появились как этнически стилизованные виды спорта, и по этой причине у них не было прошлого, зато есть конкретные авторы в настоящем: айкидо основал в 1920 г. Морихэй Уэсиба (1883–1969), вовинам основал в 1936 г. Нгуэн Лок (1912–1960), карате основал в 1929 г. Фунакоси Гитин (1868–1957), тхэквондо основал в 1955 г. Чхве Хон Хи (1918–2002) и др. Лишь в очень редких случаях современные спортивные единоборства, допускающие даже участие женщин, имеют корни в некогда таинственных и грозных практиках боевых искусств, нацеленных на передачу навыков убийства: бокатор в Камбодже, каларипаятту в Индии, лердрит в Таиланде, силат в Малайзии и др.

Немало общего с распространением восточных боевых искусств у шотландских Хайленд-игр. Исследователь А. Келер задается вопросом: неужели всерьез можно считать распространенные по всему миру Хайленд-игры с участниками, переодетыми в килты, продолжением и развитием шотландских традиций и древнего наследия? Скрупулезно сопоставляя современные репрезентации с автохтонными играми, и снабдив изрядной долей иронии по отношению к людям, всерьез относящимся к реализации концепта «живой истории», он заключает, что «современное средневековье — это всего лишь феномен близкий к тартанизму» [Келер 2019].

Особый интерес у исследователей вызывают традиционные логические игры Востока, которые сегодня имеют широкое распространение в качестве интеллектуальных видов спорта — шахматы, го и нарды. Наиболее древние упоминания логических игр зафиксированы в Индии, где по мнению многих исследователей зародились шахматы от автохтонной игры чатуранга [Murray 1952; Белл 2001; Yalom 2004; Кыласов, Гараль 2013]. В этой гипотезе следует признать только то, что чатуранга — древнейшая из известных нам логических игр, согласно найденным артефактам и описаниям в Ведах, а вот в утверждении того, что шахматы происходят от чатуранги, стоит усомниться. Эволюция игры, ставшей впоследствии шахматами в Персии, вполне очевидна и связана с настольными развлечениями персов, упомянутыми в Ригведе, но непреодолимым препятствием