для такой генеалогии именно от чатуранги стало то, что в шахматы играют двое, а в чатурангу втроем или впятером. Однако само заимствование скорее всего все-таки было, но только в обратном направлении и как продолжение культурного влияния Персии после завоевания большей части территории Индии в VI в. до н. э. царем Дарием I (550–486 до н. э.). Именно к этому же времени относится зафиксированный факт распространения персами шахмат и нард в Индии.

Предположительные трансформации индийской чатуранги в Китае тоже вызывают немало сомнений. Как и в случае с шахматами, слишком уж отличаются от чатуранги все три китайские игры — шахматы сянцы, карточная игра маджонг и игра черными и белыми камнями — вейчи, (в Корее бадук, в Японии го), подробное описание и культурогенез которых мы нашли в работе «Игровые традиции в духовной культуре стран Восточной Азии» [Войтишек 2011]. Главный аргумент сомнений все тот же — китайские игры парные (или кратные парам) в отличие от чатуранги. Вдобавок ко всему есть большие различия в инвентаре.

Таким образом, идентификация традиционных игр таит в себе немало скрытых проблем, для разрешения которых П. Парлеба предлагает составлять «идентификационную карту» для каждой игры, содержащую дихотомическое описание «внутренней логики» (ход игры, поведение игроков, особенности определения победителей) и «внешней логики» (праздники, обряды, выбор игроков и чествование команд).

Пример реализации такого подхода мы обнаруживаем в исследовании «Внутренний и внешний анализ традиционных игр в Сан-Матео в XX веке» (2019) нашего испанского коллеги Дж. Ф. Орти [Орти 2019]. Им были опрошены 48 человек (26 мужчин и 22 женщины) в возрасте от 30 до 85 лет и получены сведения о традиционных играх, которые практиковали на протяжении всего XX столетия в Сан-Матео (Испания). Наиболее интересным результатом представляется установленный факт элиминации игр в поколениях, установленный разбивкой опрашиваемых на возрастные категории: в первом поколении практиковалась 61 игра; во втором поколении18 игр; в третьем 35 игр. Увеличение интереса среди молодежи авторы связывают с процессами самоидентификации, усилившимися в условиях глобализации.

Здесь важно отметить, что каждое поколение передает своим детям целый набор игр, которые будут ими приняты и зачастую использованы уже в новом контексте. Именно это и подразумевается под словом «традиционные»: игры, пришедшие из прошлого, и изменяющиеся под влиянием образа жизни и обычаев внутри породившей их культуры. Такие превращения традиционных игр можно объяснить стремлением сохранять исконные забавы, закрепленные в родовых обычаях, и в то же время потребностью подстраивать их под запросы современного общества.

Сегодня мы представляем процесс передачи игр между поколениями как непрерывную цепь, что подталкивает исследователей к обнаружению всех (порой исчезнувших) звеньев. П. Парлеба отмечает, что методология изучения игр в большинстве исследований основывается на генетическом представлении, подобном теории эволюции (1859) Ч. Дарвина (1809–1882). Отсюда и понятия, которыми пользуются для описания происхождения игр, большей частью заимствованы из биологии: предок, наследие, генеалогия, родословная, родовые признаки, семья и потомок. Всякий раз мы стремимся предъявлять доказательства существования предков и потомков, но зачастую основываемся на простой схожести в названиях, правилах, общности используемого инвентаря и экипировки, в позах или жестах, а этого явно недостаточно для серьезного обоснования родства. Трудности добавляет и то, что оценить наследие и распространение игр становится совсем невозможно, когда в большинстве случаев вообще неизвестно что же конкретно наследовалось.

Предположение о том, что схожие игры с идентичной внутренней логикой могли появиться независимо в различных культурах, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Такие предположения вполне допустимы и закономерны, особенно, принимая во внимание то, что биологические и физиологические данные всех людей в планетарном масштабе, строго говоря, имеют ничтожные различия. Именно поэтому мы отрицаем концепт «этнодвигательности» П. Парлеба, потому что правила игр и взаимодействия игроков формировались под воздействием схожих естественных условий окружающей среды и вмещающего ландшафта. В этом случае вероятность повторяющихся идентичностей морфогенеза (как научного эксперимента исследования) становится реальной перспективой для развития доказательной этнологии игр в будущем.

Нам остается только надеяться на то, что мы сумеем найти средства на проведение такого масштабного исследования, на которое потребуется немало средств, особенно с учетом того, что предстоит систематизация и сбор данных по всему миру. Впрочем, не все так безнадежно, и определенную уверенность вселяет то, что можно существенно расширить тематику предстоящего исследования путем включения множества субъектов традиционной культуры, доказать схожесть которых предстоит с опорой на идеи Дж. Фрэзера, теоретически обосновавшего такую гипотезу в многотомном труде «Золотая ветвь» (1890) [Фрэзер 2012].

А пока наиболее распространенным способом описания игр является классификация и составление определенной иерархии, подобной лестнице видов в биологии — от простейших одноклеточных существ к млекопитающим. Одним из первых такой неуместный на наш взгляд эволюционистский подход применил французский педагог Ж. Шато (1908–1990), обнаруживший «серии игр, которые представляют собой совокупность простейших движений у детей, но затем они усложняются до форм физической активности взрослых, и даже преобразуются в спорт и искусство» [Chateau 1967]. Игра в классики, по его словам, подготавливает почву для шахмат. По такому же принципу он выстраивает серию из видов физической активности, усложняющихся сначала до парных игр, а затем и командных игр. Он рассматривает «переход от одной игры к другой, более сложной, добавлением нового фактора или нового правила». Вне всякого сомнения, Ж. Шато хотел показать последовательное развитие игр, словно они развиваются вместе с ребенком, но вышел конфуз: согласно его классификации выходит, что легкоатлеты просто-напросто умственно отсталые в сравнении с футболистами, да и теннисисты выглядят полными дегенератами на фоне шахматистов.

Вероятно, такая филогенетическая классификация игр стала следствием не столько влияния дарвинизма, сколько всеобщего увлечения историческим материализмом, основанным на марксизме. Так, советский психолог Д.Б. Эльконин утверждал, что усложнение поведения в игре последовательно возникало в ходе эволюции [Эльконин 1978: 89]. Советская система классификации видов спорта также была выстроена от простого к сложному, ее основным выразителем стал Л.П. Матвеев (1924–2006), взгляды которого до сих пор считаются эталонными в России, его учебник «Теория и методика физической культуры» (1976) [Матвеев 1991] для студентов спортивных вузов продолжают переиздавать и в наши дни. Л.П. Матвеев создал следующую шкалу «сложности» видов спорта:

— наиболее простыми являются «циклические дисциплины» (бег, велосипед, каноэ, коньки, лыжи, плавание);

— немного сложнее «скоростно-силовые дисциплины» (метание молота и копья, тяжелая атлетика, пауэрлифтинг);

— затем он обозначает «сложно-координационные дисциплины», которые сейчас называют артистическим спортом, где упражнения исполняются под музыку (акробатика, аэробика, гимнастика, артистическое плавание, фигурное катание);

— «единоборства» он оценил выше по значимости, ориентируясь на прикладное значение для армии и спецслужб (борьба, бокс, восточные единоборства);

— интересно, что «спортивные игры» он ценит выше единоборств, очевидно, с учетом наибольшего интереса публики именно к этим видам спорта (волейбол, баскетбол, гандбол,