– Вот и хорошо. А теперь давайте снова приложим ее к груди.

Она задергивает занавески вокруг кровати и берет ребенка на руки, пока Анна расстегивает пуговицы. Медсестра опытная, она умеет взять ребенка под затылок и наклонить его голову вперед одним стремительным движением, так что малышка хватает сосок. Вскоре она уже сосет изо всех сил. Анна дала ей левую грудь, так что пятно скрылось внизу.

Анна смотрит на ребенка и перебирает в уме имена: Ванесса, Анджела, Кристина, Диана. Ни одно не подходит.

Нет, ее должны звать Руби. В этом имени есть что-то мощное и прочное. Алый огонь внутри камня.

Анна краешком глаза замечает какую-то суету у поста медсестры за окошком палаты. Она оборачивается, и ее сердце начинает шумно биться, когда она видит, что вызвало суету – Льюис пришел ее навестить. Три медсестры склоняют головы, в воздухе мелькают бледные пальцы, летая от лиц к белым форменным юбкам, чтобы расправить их. Словно король или император пожаловал с визитом. Анна ничего не может с собой поделать, увидев его, она слабеет.

Высокий и темный – в черном костюме, – он так выделяется на белом фоне. И почему-то именно он кажется ярким. В руках у него ирисы, обернутые бледно-зеленой папиросной бумагой. Одна из медсестер указывает в окно палаты, и он поворачивается, чтобы посмотреть.

Анна улыбается; это сильнее нее, и вот же, все как раньше.

Он приносит с собой внешний мир. Тот вплелся в ткань его костюма: воздух, в котором витает угроза дождя; автомобильные выхлопы; дровяной дым; свежий ветер. Эти запахи вытесняют привкус антисептика в больничном воздухе и смешиваются со слабым прохладным ароматом ирисов, напоминающим Анне о кладбище. Она кладет цветы на прикроватный столик, а Льюис склоняется над колыбелью. У Анны сжимается сердце, ему же никто не сказал про пятно…

Он поднимает ребенка, легко, точно это для него привычное дело, целует сперва в одну щеку, потом в другую, а потом медленно кладет малышку обратно. Над краем колыбельки появляется крошечный кулачок, словно Руби узнала отца.

– Ты пришел. – В голосе Анны, помимо ее воли, слышны благодарность и счастье.

Не надо бы этого; в конце концов, он все это время предоставил ей справляться самой.

– Я слышал, что девочка.

– Но про родимое пятно тебе не сказали?

– Нет, а зачем? Это неважно. Это совершенно неважно. Ты даже не думай, что это имеет значение.

Она кивает. Впервые кто-то, посмотрев на Руби, не отвел глаза. Даже мать одной из женщин в палате вскрикнула, прежде чем метнуться к своей незапятнанной внучке.

Льюис садится в зеленое пластиковое кресло возле постели.

– Прости меня, Анна. Я был такой скотиной. Наверное, просто молодой и глупый.

Она меняет положение; разрыв, который оставила Руби, продираясь в этот мир, все еще отзывается острой болью, когда Анна шевелится.

Льюис берет ее за руку, и по ее телу проходит прежняя знакомая дрожь. Она снова ничего не может с собой поделать; это кажется таким естественным. Ногти у него безупречно чистые, и ее рука так идеально ложится в его ладонь.

– Все будет хорошо. Справимся, – произносит он слова, которые Анна хотела услышать месяцы назад.

Она не знает, не слишком ли они запоздали. Что-то в ней изменилось. Этого ли она хочет? Она больше ни в чем не уверена.

– Я еще ничего не решила, Льюис, – говорит она.

Но он продолжает: о своих планах, о делах, о кольце, словно она только что согласилась сделать все, как он считает правильным. Она понимает, что больничный запах снова утверждает свою власть. Он поглотил почти все ароматы, которые Льюис принес с собой. Остался только прохладный кладбищенский запах ирисов.

Льюис понемногу смолкает, будто поток пересох. Анна видит, как его глаза обращаются к окну, выходящему на парковку, она знает, что он уже думает о том, как выйдет и быстро зашагает к машине. Хотя после пытается себя убедить, что сама это придумала.

Стоя возле синих холмов, я смотрела, как исчезает автобус: сначала он превратился в точку, взобравшись по дороге, а потом сгорел, слившись с солнцем, тяжело валившимся за горизонт.

У меня заколотилось сердце. Кругом было так тихо.

Что я наделала? Что со мной произошло, что я такое учинила? В прошлый раз я чуть не умерла, и вот, пожалуйста, снова убегаю. Теперь я могла по-настоящему умереть и соединиться с Тенью в вечности.

Облака отбрасывали быстрые тени, и они скользили с вершин вниз по склонам, пока не скрывались в лежавшей ниже долине. У меня закружилась от них голова. Я жаждала оказаться в лесу, под спокойным кудрявым покровом шелестящих листьев. Здесь все выглядело выбритым догола. Голова кружилась все сильнее, пока я не почувствовала, что сейчас упаду, рухну в ничто. Я села и обхватила лицо руками, чтобы унялась качка, шепча в ладони: «Черт. Черт. Черт».

Когда я, наконец, поднялась, прокладка у меня между ногами переполнилась и была тяжелой. В чемодане, среди свернутой одежды, которую мы с Барбарой уложили накануне, я нашла пачку чистых. Использованную прокладку я похоронила, пальцами разрыв красную грязь, хотя меня выворачивало от мысли, что моя кровь останется в земле. Это слишком походило на жертвоприношение.

– Куда мы теперь? – спросила я на случай, если Тень по-прежнему рядом.

Было тихо, только ветер свистел над вершинами холмов. Я обернулась и увидела, как Тень мчится вперед по извилистой тропинке.

– Подожди меня, – позвала я. – Подожди.

Когда я забралась повыше, мне пришлось остановиться; от тяжести чемодана болели пальцы. Я расстегнула молнию на передней крышке и нашла под ней кое-какие прощальные подарки: яблоко и несколько ломтиков тминного кекса – любимого лакомства Барбары, – завернутых в салфетку. Невеликие дары, но я была за них благодарна, я съела кекс, откусывая понемножку, ломая его пальцами на кусочки. Семечки были черные и мелкие, как будто в кексе зернышки, как в землянике; я клала их на зуб и прикусывала, так что острый сухой вкус наполнял мне рот.

За едой я заметила темное пятно, скрытое под бахромой свисающей травы. Я осторожно сунула руку внутрь, там было как-то прохладно, похоже на лес. Я встала и замахала руками, чтобы привлечь внимание Тени.

– Смотри, смотри – тут кроличья нора. – Я вытерла губы тыльной стороной руки. – Я не могу дальше тащить чемодан. Он слишком тяжелый. Кое-что я спрячу здесь. Нам вообще далеко еще?

Я оглянулась: пустота и тишина. Мне так хотелось плакать, что стало больно, но я себе не позволила, я внезапно решила: не здесь, не в этом отвратительном месте. Если заплачу, надежды для меня не будет никакой.

Я вынула пару башмаков и половину одежды и запихала все это в кроличью нору. Поставила тайную метку, две скрещенных палочки, надеясь, что мои вещи не падают прямо при мне – глубоко, в центр холма. Я попыталась вспомнить паломника, когда снова двинулась в гору, надеясь, что я на верной тропе, на той, что ведет к спасению. Однако уверенности, с которой шел он, в моем сердце не было.