в том, что они ошиблись. Это так, милорд король? — Львиное Сердце повернулся к французскому собрату — глаза его сверкали, на лице читалась надежда.

Филипп взял кубок и отпил вина — не для храбрости, а чтобы проглотить подкативший к горлу ком желчи.

— У меня нет выбора, — промолвил он очень спокойно, намерившись не дать Ричарду вывести его из равновесия. — Здоровье мое серьезно подорвано недавней горячкой, и доктора утверждают, что если я не вернусь для лечения в родную страну, то вполне могу расстаться с жизнью.

— Вот как? — Брови Ричарда удивленно взметнулись. — Мне говорили, что твоя болезнь была далеко не такой тяжкой, как мое свидание с Арнальдией.

Король предоставил присутствующим самостоятельно прийти к очевидному умозаключению: всем известно, что он едва не умер, но святого дела при этом не оставил.

Филипп сообразил, каким слабым выглядит аргумент насчет здоровья. Но что еще было ему предложить? Нельзя же признать, что стремление прибрать к рукам Артуа значит для него больше, чем освобождение Иерусалима, или что одна мысль провести месяцы, а то и годы в обществе английского собрата ему совершенно невыносима.

— Доктора настаивают, что у меня нет иного выбора, как возвратиться во Францию, — заявил Капет. — Возможно, ты запамятовал, милорд Ричард, что мой наследник еще совсем юн и часто хворает. Если я умру в Святой земле, государство мое погрузится в смуту.

К этому времени Ричард уже сполна упивался собой.

— Тревога твоя насчет наследника вполне понятна, — сказал он с сочувствием одного короля к другому. — Меня она тоже не оставляет.

Обведя взглядом зал, англичанин заметил, что Филипп оказался в полном одиночестве — даже приближенные смотрели на него с недоуменным разочарованием. Отбросив маску сочувствия, Ричард приготовился нанести смертельный удар, и тон его сделался вызывающим, острым как бритва.

— Не такая простая вещь — принять Крест, да иначе и нельзя. Это ноша, которую все истинные христиане принимают по доброй воле, даже если это означает принести в жертву Господу нашему собственную жизнь. Ты давал святой обет освободить Иерусалим от Саладина, а не помочь во взятии Акры и отправиться домой, как только наскучит. Как объяснишь ты этот отказ своим подданным? А Богу?

Глаза Филиппа сузились до щелочек, багровые пятна пошли по шее и лицу.

— Не тебе напоминать другим про святые обеты! — прошипел он, не в силах сдерживаться долее. — Раз за разом ты клялся жениться на моей сестре, лгал мне в лицо, а за спиной готовил свадьбу с дочерью Санчо Наваррского!

На миг все прочие словно исчезли, и они двое остались одни в этом зале, одни в целом мире — так сильна была испепеляющая их вражда.

— Если желаешь обсудить причину, по которой я отказался жениться на твоей сестре, я с удовольствием готов ее обнародовать, — предупредил Ричард. — Но на самом ли деле ты хочешь вступить на этот путь?

Филипп не хотел и жалел о своих словах с того самого момента, как они сорвались с губ. Однако нахлынули воспоминания о неприятной стычке в Мессине, об унижении, претерпленном по вине этого самого человека. Теперь он чувствовал себя точь в точь как в тот раз, видел, что все на стороне Ричарда, как и в той проклятой сицилийской часовне.

— Хочешь, чтобы я остался в Утремере? — произнес он глухим, дрожащим от ярости голосом. Я пренебрегу советами докторов и останусь. При условии, что ты исполнишь заключенный нами в Мессине договор. Мы поклялись, что будем поровну делить все, что завоюем, не так ли? Но ты поступаешь иначе.

— О чем ты говоришь? Я даже отдал тебе часть приданого моей сестры, хотя на него ты не имел никакого права!

— Но не Кипр! — Филипп вскочил, уверенный, что нашел путь припереть Ричарда к стенке. — По условиям мессинского пакта мне причитается половина Кипра. Посмеешь ли ты отрицать сей факт?

— Еще как посмею! Я захватил Кипр исключительно потому, что был вынужден, потому как Исаак Комнин — небезызвестный родич герцога Австрийского — угрожал моей сестре, моей невесте и моим людям. Остров не имеет никакого отношения к пакту, который касается лишь того, что мы завоюем в Святой земле.

Ричард остановился, чтобы перевести дух, а затем улыбнулся так, как улыбался на поле боя, заметив уязвимое место противника.

— Впрочем, если хочешь расширить границы нашего соглашения, то будь по сему. Останься в Утремере, и я отдам тебе половину Кипра. — Король снова сделал паузу, на этот раз с целью насладиться выражением оторопи на лице Филиппа. — Но это должно подразумевать, что ты поделишься наследством графа Фландрского. Простая справедливость: половина Кипра в обмен на половину Артуа.

— Никогда!

— И почему я не удивлен? — Ричард осклабился. — Тебя не волнует наша святая цель, только доходы. В твоих жилах, может, и течет кровь королей, но у тебя душа торговца, Филипп Калет, и теперь это известно всем.

— А что волнует тебя, милорд Львиное Сердце? Твоя «святая цель» не в Боге, но в собственных тщеславии и возвеличивании! Для тебя не имеет значения ничто, кроме возможности снискать славу на поле боя. Ради этого ты принесешь в жертву всех и вся, и люди, которые достаточно глупы, чтобы следовать за тобой, скоро в этом убедятся.

— Быть может, проверим? — Ричард резко развернулся и указал на епископа Бове и герцога Бургундского. — Начнем с твоих посланцев. Не секрет, что между нами нет симпатий, и они, осмелюсь предположить, тоже считают меня стремящимся исключительно к личной славе. Но вы оба признались, что намерены исполнять святой обет, не так ли?

Никому из двоих не понравилось оказаться в центре внимания. Но они, ни минуты не колеблясь, подтвердили, что действительно собираются остаться в Утремере. Внутренне кипя от злости, наружно Филипп остался невозмутим, так как подготовился к их предательству. А вот то, что произошло затем, выбило его из колеи. Ричард обратился к гостям Филиппа: баронам, рыцарям и епископам, дававшим клятву верности французскому королю.

— Ну а как все остальные? Поедете за своим государем в Париж? Или пойдете со мной на Иерусалим?

Некоторые в отчаянии смотрели на Филиппа. Другие отводили взгляд. Но когда Матье де Монморанси выкрикнул: «Иерусалим!» — этот клич, подхваченный множеством голосов, прокатился по столу, а затем по залу. Один за другим люди поднимались на ноги в акте не