Можно себе представить, сколько людей собиралось в церкви по воскресным и праздничным дням. «Яблоку негде упасть» – тут не фигура речи, а печальная действительность. И духота была действительно ужасной: обмороки – обычное явление. Странные люди в штатском и с пристальным взором у входа. Толчея у «ящика». Очередь к исповеди. Сутолока у амвона.

И вот тут-то, во время Причастия, один ребенок разошелся так, что нынешние капризы – негромкий лепет. Не просто орет – верещит. Брыкается, кричит, вырывается. Товарищи в штатском у входа весьма оживились. И, конечно, нервные прихожане. Ужас что творилось.

Отец Константин, пожилой уже священник, хоть и горячего склада, но не стал ни шуметь, ни суетиться. Он, видя (и слыша) такую печальную картину, обвел взглядом нас, прихожан, и громко спросил: «Дорогие братья и сестры, есть среди вас кто-нибудь, кто соблюдает пост в среду и пятницу?» Вот тут наступила полная тишина. Все начали переглядываться. Краснея. А ребенок продолжает извиваться. Тут из задних рядов вышла, ужасно робея, какая-то бабушка и, смотря в пол, говорит отцу Константину: «Я дак пошшусь, конечно, но уж больно я грешница дак». По-вологодски так говорит, окает, стесняется. Священник говорит ей: «Дорогая ты моя, возьми, пожалуйста, младенца и поднеси его к Чаше!» Та протянула руки к ребенку, и тот затих мгновенно – как и не было всей этой истерики. Взгляд сразу изменился, сам потянулся к Причастию. Все выдохнули. А бабушка, соблюдавшая посты по средам и пятницам, вручила дитя ошеломленным родителям и тут же исчезла, ушла на свое незаметное место.

Я не помню, читал ли потом отец Константин проповедь – вряд ли: народу было очень уж много, не выдержали бы. Наверное, и не надо было – вся проповедь на тот день была вот в этой вот скромной стесняющейся бабушке, которая спокойно соблюдала посты, такие, казалось бы, незначительные. Наглядный урок мы тогда получили, и очень доходчивый. И часто себя спрашиваем, уж не похожи ли мы, взрослые дяди и тети, на того капризного младенца, если даже такая мелочь, как пост, заставляет нас смотреть друг на друга со стыдом.

Захолустье

– То есть как – «без административного ресурса»? Сами, что ли? Как?!

Удивление, даже изумление молодого епископа казалось неподдельным. В течение двух лет заброшенная обитель на берегу озера, затерянного в провинциальных лесах, возродилась. Не просто «с нуля» – с минуса: несколько десятилетий на месте подвигов средневековых святых находилась психбольница для инвалидов, но потом и ее уничтожили, и на когда-то живописном озерном берегу зияла унылая пустота – как символ не-вечности всего в этом скорбном и жестоком мире. Но гляди ж ты, всего через два года после появления указа о восстановлении обители – вот она: скромная, но крепкая. И литургия ежедневно, и паломники постоянно. Причем не просто паломники, а самые настоящие трудники – люди с удовольствием и радостью предлагают свои силы для монастыря. Когда видишь, что монастырь действительно восстает – даже не из руин, а из ничего, – силы возрастают многократно. Кто на день-два приезжает за сотни верст, а кто и на неделю или месяц. «Чем в круизах деньги просаживать, лучше мы духовным капиталом займемся, – шутят. – Да и какие сейчас круизы – не до жиру».

Но к радостному удовлетворению исполнением собственного указа примешивалось и другое чувство. То ли досады, то ли обиды. Молодой епископ, недавно прибывший на совершенно неизвестную ему землю, к абсолютно чужим ему людям, не мог не сравнивать количество прихожан, собравшихся здесь и сейчас в восстановленной обители, с той пустотой, которую он с горечью видел на службах, которые возглавлял он сам. Если не считать священников, обязанных присутствовать на «его» литургиях, то людей-то на службах, считай, и не было почти – три-пять человек, редко десять. Эта зияющая пустота и дала ему повод не только думать, но и говорить об испорченности, вопиющей бездуховности и отсталости мало просвещенного евангельским светом пасомого им «народа». Пенял старым священникам за их плохую работу на духовной ниве. Сурово критиковал священников молодых. Те звонили прихожанам и униженно, с извиняющимися нотками в голосе просили прийти с семьей на «праздник, на котором будет сам владыка». Убеждали, просили, умоляли – нет, не помогали ни службы с собственным участием, ни даже «развлекалочки» в виде всевозможных «акций», приуроченных к какому-либо празднику или памятной дате: Дню защиты детей, например, когда в небо запускали сотни специально приобретенных надувных шариков.

По подсказке доверенного и особо приближенного лица – своего пресс-секретаря – придумал, как казалось, беспроигрышный способ привлечь паству в храм («на свои службы»): просто отменял в это время литургии во всех остальных многочисленных храмах бездуховного и капризного города. Не помогало: не шли люди.

Здесь же, в каком-то захолустье, – то, что и надеялся он видеть всегда: десятки, если не сотни человек. И не толпы, не «массы» – люди. Без всякого «административного ресурса».

Немного утешившись во время трапезы, поделился своим горем с настоятелем обители, монахом «из старых», которого отправил сюда во время оно, освобождая монастырь в городе для юных перспективных кадров, восстанавливать обитель. Тот удивился: не знаю, говорит, владыка. Никогда не было такого, чтобы люди не помогали, не приходили. Мы бы иногда и хотели побыть в одиночестве, чтоб помолиться как следует, так даже в угрюмом, слякотном ноябре придут. Что тут поделаешь – смиряемся.

Утешившись чуть больше, спросил в лоб, глядя прямо в глаза этому ссыльному монаху: «Почему к вам народ идет, а к нам нет? Почему?» Тот не стал увиливать. Вздохнул поглубже, набрал воздуху и прошептал в ответ: «Владыка, а вы с любовью к людям не пробовали? Помогает, я знаю».

Возвращаясь в город, молчал. С брезгливостью смотрел на эти надоевшие елки, сосны, березы. Сидевший на заднем сиденье пресс-секретарь попытался отвлечь от мрачных мыслей, завел разговор о предстоящей поездке в столицу. Рявкнул на него. Водитель втянул голову в плечи. Секретарю потом «скорую» вызывали – сильно, говорят, переживал. Ничего, валерьянкой отпоили.

Монашеский мятеж и Пашкин синяк

Пашка заявился в гости, сияя не только от радости, но и распространяя свет вокруг огромным фонарем под левым глазом. «О, как кстати! – заметила жена. – Как раз лампа на лестнице перегорела. Постой пока – подсвети мужу, он лампочку заменит. Чего пришел?»

Я менял лампочки, Пашка держал лестницу, освещая очередной трудовой подвиг нашей ячейки общества, жена слушала его фонарные переживания. Отхватил он, как оказалось, из-за желания свободы, и не от кого-нибудь там, а от ее приверженцев – это в наших краях случается.

Случилось, прежде всего, то, что однажды у монахов обители на окраине городка лопнуло