терпение: они, видите ли, решили покинуть монастырь. И не просто покинуть – выйти всем братством на целый день, и все это время посвятить приведению прилегающей к старому монастырю территории в образцовый порядок. Иначе получался категорический диссонанс: в самой обители все сверкает от чистоты, умеренности и красоты с деревьями, цветами, лавочками в тени и спокойствия, а в двух метрах от монастырских ворот начинается мерзость запустения и прочие неприятные вещи. В течение долгого времени власти городка не обращали никакого внимания на состояние этого участка, и его, разумеется, облюбовали не то чтобы чистоплотные посетители. В общем, пьянь, брань, бутылки, «тыц-тыц» из динамиков, слой окурков толще тысячелетнего культурного слоя – понятно, что гулять там вменяемые люди попросту боялись. Да и противно все это было донельзя. И вот терпение лопнуло. Игумен обратился к монахам: «Братья, давайте пожертвуем рабочим днем, давайте покажем, что жить нужно и можно в чистоте, да оно и приятнее. Проще говоря, давайте поработаем – приведем в порядок этот страшный участок за стенами». Все поддержали идею игумена, кроме, говорят, кота Кактуса, который был не привыкши к отсутствию постоянного внимания к своей персоне. Персона эта предпочитала, понятное дело, кухню, хоть и монастырскую.

После литургии немногочисленная братия во главе с игуменом надели рабочую одежду, взяли веникисовки-лопаты-мешки для мусора-тачки и обрушились на ту самую мерзость запустения. Работали, как водится, на совесть. Сначала их увидели утренние прохожие. Останавливались и сильно удивлялись. Потом удивление прошло, и к монахам стали присоединяться. Через полтора-два часа добровольцев стало в разы больше, чем иноков, но вся эта огромная команда с лопатами не чувствовала своей инаковости, отчуждения друг от друга: вкалывали вместе. Еще и перешучивались. В итоге к обеду все выглядело так, как должно было выглядеть: чисто, спокойно, достойно. «А теперь чай!» – сообщил повар, вынося огромные термосы, коробки с печеньем и прочей снедью (кот Кактус обиженно молчал, но шел следом). За чаем кто-то с горечью бросил: «Ведь вечером снова все загадят». «А мы снова приберем, – говорит игумен. – И так до тех пор, пока люди сами не увидят, что жить нужно достойно».

Народу-то много было, и весть о монашеском мятеже в короткий срок достигла ушей городского начальства. Приехал аж самый главный, сейчас это у нас называется «сити-менеджер»: стоит, трясется, не знает, что и делать. Тут ему в руки лопату и сунули. Ну, раз уж такие дела творятся, то и журналисты всплыли – понеслись правдивые строки по эфирам. И вышло в конце концов так, что решили на этом месте устроить небольшой детский парк – с качелями там, «тарзанками», вертушками всякими и лавками для взрослых. Причем сделать безотлагательно: главный по нашему сити лично распорядился и бумагу на коленке подписал. На следующее утро работы и начались – и рабочих навалом, и материал откуда ни возьмись появился, и покрытие искусственное, в общем, все нашлось быстро, работа велась споро. Монахи спокойно себе работали и молились, но уже в обители.

Через месяц примерно прилегающий к монастырю участок было не узнать: верещащие от восторга дети, беседующие мамочки, чинно восседающие на лавочках дедушки, удивленные прихожане монастырских храмов, привыкшие втягивать голову в плечи, проходя по загаженному участку. Городской начальник поздравил всех с открытием новой зоны отдыха и уехал по важным делам. С прежними завсегдатаями справились довольно просто: несколько недель в вечернее и ночное время территорию не покидал полицейский патруль, знакомился с темной публикой – заодно и пару «висяков», говорят, раскрыли. Но сейчас все тихо, спокойно и чисто: убирают здесь постоянно.

– Такие вот результаты монашеского бунта, – говорит Пашка.

– Все хорошо, но фонарь-то твой тут при чем?

– Ха! Это я в полемике схлестнулся. Сидят трое, главно, на лавке в том самом парке перед монастырем и монахам громко пеняют, мол, «чего и вылезли из-за своих стен, их-де дело – сидеть, молчать и не вякать, в дела общества и городские не соваться. А то ишь обнаглели: свои порядки нам навязывают!» Я вижу, вроде не из алкашей и гопоты, спрашиваю вежливо, чем недовольны-то. Вроде красиво стало, люди перестали бояться здесь ходить, монахов, загоняющих плетями в монастырь бедных прохожих, не видно – где, говорю, проблема?

В том проблема, оказывается, что вы, «веруны» (они сейчас такую лексику употребляют), вылезать из своих каморок, или, как их там, келий, права не имеете: сидеть и не навязывать нам свое христианство! Мы требуем свободы. «Да кто вас ее лишает? Кто чего навязывает-то? – спрашиваю. – Мы с монахами вообще-то тут для всех старались: приходи, отдыхай да радуйся – христианин ты, мусульманин или кто еще, и никто тебя никуда не гонит. Да и потом, монахи вроде как тоже граждане России. Чего это они не могут проявить деятельную заботу о ее, России, красоте, благоустройстве, начиная, положим, с этого вот пятачка земли?» Ну, тут я и отхватил – не успел увернуться. Аргументы, видимо, закончились. Стою это, руками морду прикрываю, а самому смешно: нормальное такое требование свободы. Ладно, народ вмешался: этих быстро уняли, а то я уже волноваться начал. Вот к вам и пришел. Чаю давайте. И чтоб свободного!

Слободан Лютый и кот Полканъ

Это Довлатову хорошо было, когда его в очередной раз выпирали на улицу: «…и остался я без работы». Ну да, остался – пошел на другую. В редакции заводской многотиражки, помнится, еще и над редактором подшутил – для связи дал ему случайно осевший в памяти телефон прачечной. Потом в Таллин смотался, там работал. Неплохо, говорят, работал. И шутил всячески.

Что-что, а вопрос с занятостью был в те времена решен, и даже слишком хорошо решен: не работаешь – сядешь. Сейчас все немного по-другому. Сейчас сесть можно и тогда, когда работаешь. В той же прессе, например: сказал, написал что-нибудь не то, что не шибко нравится лоснящемуся боссу, политику, епископу, близкому к политику, или еще кому сегодня влиятельному, – будь готов. Либо к улице, как Довлатов, либо к не то чтобы добровольной изоляции от общества. И касается это совсем не только России-матушки. Впрочем, я не о политике. И даже не о геополитике.

Получилось так, что и говорил, и писал я много всего такого, что универсально и пагубно подходило к объявлению моей персоны самой что ни на есть non grata. Наивно (в таком-то возрасте!) не разделял веру в безошибочность начальственных решений. Преступно неосмотрительно делился мыслями (и даже писал!) о не божественном происхождении президентов. Еретически подвергал сомнению высоко- и просто преосвященное право распоряжаться чужой собственностью и судьбой, включая право самого главного епископа, близкого к