Девушка глянула на окно, пытаясь вспомнить, какого же роста был мальчишка. Он не показался ей таким уж высоким.

Ну да неважно.

— Идемте, — предложила Энне, направляясь к выходу из танцевального зала и продолжая болтать: — Не захотел, представляете? Ему звонкую монету подавай. Это и понятно — мать болеет. Не то чтобы совсем помирает, но он старается помочь. Платить я не могу, а мастерство танца само по себе ему не нужно — какой в нём прок уличному мальчишке? Лучше мешки лавочникам таскать или вот на посылках монетку заработать.

Альбина вспомнила отца. Когда он умирал, ей так хотелось помочь, наверное, если бы деньги могли помочь, она и придумала бы способ заработать… Но ничего нельзя было сделать, и она, отвлекая себя, спросила о другом:

— Мне сказали, что самые модные дамы ездят в мужском седле. Это правда? — и улыбнулась, вспоминая разговор с мадам Зу.

И снова наставница рассмеялась, а затем пояснила:

— Да, это очень модно. С каждым годом всё больше.

Альбина вспомнила ещё кое-что и решила уточнить:

— А настойчивость зачем надо проявлять, договариваясь с Базилем?

И почувствовала, как матушкины пальцы сжались на её руке.

Обернулась.

Во взгляде Феклы Фроловны была мольба. После посещения мадам Зу матушка с таким же взглядом отговаривала Альбину от идеи учиться езде в мужском седле. Уж очень её насторожила рекомендация портнихи. А может, сама портниха вызывала у матушки такую стойкую тревогу.

— Он… — запнулась мадам Энне то ли на слове, то ли от того, что распахивала входную дверь, — трудно сходится с новыми людьми.

Мальчишка действительно ждал их, опираясь костлявым плечом о столбик калитки. В свете дня он оказался долговязым нескладным подростком лет тринадцати.

— Я экипаж нанял, — махнул он рукой на открытую коляску, что стояла на углу улицы, недалеко от дома.

Толстоногая лошадка, впряженная в это неновое, потертое, но отчасти даже элегантное транспортное средство, смотрелась чем-то чужеродным. Пожалуй, грузовая телега подошла бы ей больше. Послать мальчишку поискать что-то другое?

Альбина глянула на мать. На уставшем лице той читались одновременно и радость, что не придется ходить, и огорчение от предстоящего расставания с медяками. Внешний вид экипажа матушку ни секунды не смущал.

— А расценки… А какие у Базиля расценки? — обернулась к Энне, внезапно озаренная ещё одним вопросом Альбина.

Учительница танцев как раз грозила пальцем пареньку через головы посетительниц.

— Как и у меня, мадмуазель, — улыбнулась она Альбине, словив её удивленный взгляд. И на всякий случай напомнила адрес: — Улица Грю, последний дом.

Альбина кивнула и поспешила помочь матери взобраться на маленькую ступеньку «экипажа».

***

Берейтор оказался дядькой с выгоревшими рыжими волосами, в простой пропотевшей рубахе с закатанными рукавами и в выгоревших, как и волосы, штанах. Он вышел к ним из сарая, в котором редко бухало что-то тяжелое, не иначе как лошади переступали копытами по полу деревянных денников. Запах, тот характерный запах животных — шерсти, сена, навоза — подсказывал, что Альбина не ошибается. Тонкое ржание только подтвердило догадку.

— Ну-ну, — предупреждающе прогудел Базиль, обернувшись в темный проем двери. Оттуда послышалось лошадиное фырканье, и берейтор вновь повернулся к посетителям. — Добрый день? Чем могу помочь?

Разговор, который состоялся тут же, рядом с конюшней, оказался коротким, деловым: Альбина изложила свое желание обучаться верховой езде, а бывший гусар парой фраз обрисовал, на каких условиях он обучает своих учеников — седло, одежда, обувь, время, стоимость, что можно и что нельзя — и договор был заключён.

Базиль был вежлив, но говорил коротко, неохотно, стараясь не смотреть на собеседников. Но даже матушка понимала и сочувственно кивала, понимая, что это не заносчивость или грубость, это обычное смущение и неловкость при общении с людьми.

Альбина усмехнулась: да, пожалуй, этот человек с четвероногими ладил намного лучше, чем с двуногими. И лошадиное фырканье из сарая только подтверждало эту мысль.

Так оно и оказалось.

На занятиях, когда Базиль увлекался и уже не обращал внимания, кто сидит в седле, а замечал лишь как, он становился обычным бывалым воякой, который учил новобранца, учил хорошо и ответственно. Иногда грубовато, иногда откровенно грубо. Но почему-то такая наука ложилась лучше, чем поданное с холодной вежливостью ученье мадам Ромашканд.

И конечно, Альбина с большей радостью занималась верховой ездой и танцами, чем этикетом и рукоделием у мадам Люси, и поспешно уходила оттуда, едва появлялась такая возможность. И поэтому платья других девушек она видела мельком, если какая-нибудь срочная примерка случалась между уроками мадам Ромашканд.

И она старалась не ввязываться в обсуждения нарядов — не хотела рассказывать ни самой мадам, ни девушкам, ни даже Римме с её вечным: «Ах, Альбина! Какое у тебя будет платье? Расскажи! Ну, расскажи!» Меньше вопросов — меньше ответов, меньше поводов для выволочек. А подозрение, что мадам Ромашканд не одобрит их с портнихой идею, было, и крепкое.

Идея же мадам Зу была хороша!

Альбина особенно в этом уверилась, когда увидела, что получается. Лиф состоял из небольших тканевых бутонов роз. Мягкие тона делали цветы невероятно нежными и почти живыми, вызывающими желание рассмотреть, так ли это. Это уже само по себе было чудесно! А когда отделка платья была полностью завершена и наконец стали заметны нити с такими же, как на лифе, бутонами, которые раскачивались при каждом движении, стало понятно, что простое скромное платье мадам Зу смогла превратить роскошный наряд, от которого трудно отвести взгляд.

Альбина смотрела на своё отражение в зеркале и не могла сдержать слёз.

— Да, всё отлично получилось, — улыбнулась ей со своего подвижного стула мадам Зу, пыхая сигарой. Она выглядела довольной, значит, задумка в полной мере удалась.

— Отец, — прошептала Альбина, рассматривая своё отражение, — я выполню твою просьбу.

Глава 8. Там

Отец… Воспоминания болью отозвались в душе.

— …Алечка, детка, — он тяжело переводил дыхание, и посиневшие губы двигались с трудом, — ты одна у меня… Ради тебя всё… Много работал… Чтобы ты была счастлива…

Ему не хватало воздуха, и трудные вдохи всё больше походили на попытку выброшенной на берег рыбы глотнуть воды. Отцу стоило помолчать, отдохнуть, но он продолжал говорить. А Альбина не смела остановить, отложить разговор, сказать, что всё пройдёт, всё минуется.

Потому что оба знали: не пройдёт, не минуется.

И ему нужно сказать, а ей — выслушать.

Слова давались трудно, прерывались паузами, наполненными хриплым свистом. От напряжения на лице отца выступала испарина, делая его кожу, бледную, рыхлую, вовсе серой.

А он говорил. Как и