За весь мой монолог не проронив ни слова, мама стоит как вкопанная. С ее глаз срывается одна-единственная слеза.

– Так что, мама, не говори МНЕ, как прекрасен этот мир.

Закончив, быстро разворачиваюсь и ухожу восвояси.

Кровать. Горизонтальное положение. Прикрытые глаза. Покой.

Жадно вдыхаю воздух и очень медленно выдыхаю, изо всех сил пытаясь усмирить бешено колотившееся сердце. Изредка, гостив у бабушки Гали, я, забавы ради, доставала из клеток загнанных в угол крольчат (естественно, пока никто не видел и всего на несколько секунд, чтоб не успеть покрыться сыпью), их маленькие сердца на моей ладони стучали точно так же. Сейчас я чувствую себя таким же крольчонком, только загнанным в угол жизнью, как следствие – озлобившимся на весь белый свет. Мне самой противно ЭТО во мне, но я не могу удалить собственное нутро.

Дверь в мою комнату неожиданно открылась. На пороге стоит мама. Ее лицо камень, ее слова и того жестче.

– Первого сентября ты идешь в школу – это не обсуждается. Ненавидеть меня больше, чем сейчас, ты все равно не сможешь. Получить хотя бы среднее образование ты обязана, и ты его получишь. Параллельно можешь сколько угодно ворошить свои кошмарные воспоминания и продолжать день за днем пропитываться ненавистью и злобой, словно ватный тампон, это твое право. До твоего совершеннолетия я буду заботиться о тебе – хочешь ты этого или нет, нравится тебе это или нет. Я люблю тебя, Лиза, и этого не изменить ни тебе с твоей злобой, ни кому бы то ни было еще. Я прощаю тебе свое растерзанное в очередной раз сердце и надеюсь, когда-то ты тоже сможешь простить мне все то, в чем, по-твоему, я перед тобой провинилась.

Мама исчезла так же быстро, как и появилась. Дверь захлопнулась. Я еще долго лежу в позе безжизненного полена, но в какой-то момент не справляюсь с накатившими эмоциями и, скрутившись в клубок, начинаю реветь. До этого момента я не плакала слишком долго, с февраля, так что влаги скопилось во мне не меньше, чем дерьма в моей душе.

Тем же вечером, сообщив, что подает на развод, мама попыталась выставить отца из дома. На развод он согласился, но дом не покинул. Проживание абсолютно чужих друг другу людей под одной крышей растянулось еще на один дрянной год. Мама и папа больше не были мужем и женой, а все мы больше не имели никакого права называться семьей. Семья – это нечто большее, чем ежедневное молчание за холодным завтраком, невысказанные претензии и тихая ненависть в сердце каждого из членов этой недосемьи.

В сентябре, как и обещала мама, я пошагала в школу. Ходить в школу с марлевой повязкой в пол-лица было неудобно, но в подобной необходимости всплыл и маленький плюсик – меня практически не вызывали к доске. Мама не ошиблась и насчет отношения одноклассников и других учащихся моей школы – все оказалось не таким ужасным. Я ловила на себе любопытные и сочувственные взгляды, но никто не дразнил, не оскорблял, не издевался и не шарахался, за что я была премного благодарна. Разве только Зоя избегала меня больше обычного, но меня это особо не цепляло, она всегда была неженкой.

Спустя пару месяцев учебы в моем гардеробе появилось несколько симпатичных бандан. Вместо косметики, которой уже начали пользоваться некоторые одноклассницы, я училась носить на лице разнообразные лоскуты ткани, отражающие мой внутренний мир. Иногда я прятала лицо за устрашающим рисунком клыкастой челюсти; иногда за грустным желтым смайлом; иногда за набором непонятных символов или сотни черепов. Еще одним постоянным аксессуаром стал для меня, начиная с семнадцатого февраля, недошарф моего слона, пусть немного, но он напоминал о том, что во всем плохом есть капелька чего-то хорошего. Всякий раз, нервничая, я механично вращала вокруг запястья кусок окровавленной шерсти, который возвращал меня в те дни, где мне больше никогда не быть.

Я пыталась существовать, как того требовали от меня обстоятельства, ни на что не надеясь и не рассчитывая ни на какие милости судьбы.

МАРКОВИЧ

27 декабря 2001 года (четырнадцать лет, девятый класс)

– Лиза, а ты разве не должна сегодня веселиться со своими сверстниками?

– Нет, не должна. Дискотека не входит в список обязательных школьных программ.

– Это понятно, – старик ухмыляется, – но тебе не помешало бы немного развлечься. Танцульки дело молодое. Мне вот сейчас хоть миллион заплати – я не захочу трясти косточками. А вам, молодежь, это полезно.

Маркович мастерски очищает тюремный двор от выпавшего накануне снега, а я как привязанная топаю рядом. На улице мороз не меньше минус пяти градусов, но общество этого старика я не готова променять на уютное одеяло и теплый чай, не то что на «танцульки». На мне теплый пуховик до пят с капюшоном, но не он греет, а добрая улыбка, забота и внимание чужого, но такого родного человека.

– Мне сейчас не до танцулек, – опускаю голову и пинаю снег ногами.

– Понимаю. – Старик отбросил снег в сторону и облокотился о лопату. – Первые лет пять мне тоже не по себе было в преддверии ТОГО дня. Ничего, минулось. – Маркович дарит мне понимающий взгляд и снова принимается за работу.

Иногда мне кажется, случись что с этим старцем, наш музей просто рухнет, превратится в одну из архитектурных развалин. На видавших жизнь плечах бывшего заключенного здесь держится все: он сторож, экскурсовод, дворник, садовник, слесарь, столяр, маляр… Тюремный двор – это все, что у него есть, а у двора старик – это самое все.

– Я вам не рассказывала, но дело не только в приближающейся дате… – На секунду я замолкаю, чтобы прочувствовать двадцать седьмое декабря прошлого года. – В прошлом году в этот самый день, только немного позже, случился мой первый поцелуй. Он ничего для меня не значил, как и для того мальчика, который с воплем: «Я обязан успеть до конца света перецеловать всех когда-либо нравившихся мне девчонок!» – впился в мои губы. Сложись моя жизнь по-другому, я бы, возможно, даже не считала бы его своим первым поцелуем, но теперь… Я так рада, что он у меня был. И знаете, что самое страшное – я почти уверена, что это был единственный поцелуй в моей жизни. А ведь сегодня у меня мог быть второй или двадцать второй… Но их уже никогда не будет, а все из-за проклятого пса!

Зло пинаю снег. Старик снова останавливается и пристально всматривается в мое неприкрытое лицо, искаженное, кроме увечий физических, еще и болью обиды.

– О, милая моя, не стоит так убиваться из-за каких-то там поцелуев. Пса проклинать тоже не нужно. Я прожил жизнь и что теперь знаю точно, так это то, что мы ни черта не знаем о том, что нам уготовано. Ты не знала в то утро, чем закончится день, как не знал этого и я. Как не знает никто. Ну, исключая, конечно, буйнопомешанных, которые утверждают, будто знают все, и всяких экстрасенсов да ворожей. Хотя двух последних можно смело отнести к первым. Все будет так, как должно.

– Да. Наверное.