Нажав на горевшую зеленым кнопку вызова лифтов, Лара вздохнула то ли с раздражением, то ли с сочувствием. Вопреки доводам разума Денис, как и все любившие себя пожалеть люди, иногда чересчур ее бесил.

Вместе с пониманием (она действительно его прекрасно понимала) в комплекте шла злость: он своей болью упивался — и упивался с размахом. Думал, наверное, что никто ничего не видит и не знает, но и Лена уже давно все поняла, и Лара, даже без ее объяснений, всегда замечала в нем главное — потухший взгляд и полное равнодушие ко всему на свете.

Эгоист чертов. Затянувший просто за компанию в свое болото Лену. Не понимающий самых простых вещей.

Ведь так немного надо, если ты давно полумертвый внутри: сцепи зубы и умело прикидывайся целым и невредимым, чтобы не вызывать у остальных ни беспокойства, ни желания добить. А главное — не подпускай близко к себе нормальных людей и не порти им жизнь. Тебя они уже не спасут, а вот ты их погубишь с легкостью.

Еще одно золотое правило для тех, кто в бочке с дегтем успел захлебнуться. Иногда Лара едва сдерживалась, чтобы Денису об этом правиле не рассказать.

Дома половину ночи она провела на кухне, медленно потягивая виски в надежде почувствовать хотя бы намек на сонливость. Пустыми глазами безотрывно следила за пламенем свечи, стоявшей на столе. Думать о том, куда через несколько часов отправится поезд, не хотелось. Квартира словно пропиталась тяжелой и густой северной тоской. Той самой, что была в прошлом оставлена родному Петербургу.

В нем вообще много чего осталось.

Петербург — это боль. Он пронизан ею от брусчатки под ногами до неба над головой: куда не посмотри — везде найдешь воспоминание.

Петербург — город-летопись ее жизни. Двадцать лет назад он был городом счастья. И стал городом горя и рухнувшей веры. Городом, где ей растоптали сердце и перебили душу.

Любимый город, и в нем невыносимо жить. В нем в восемнадцать лет она чувствовала себя обессилевшей, иссушенной до последней капли крови старухой.

Этот город утром ждет ее к себе.

В восемь лет Лара впервые заболела ангиной. Серьезно заболела. До температуры под сорок, стучащих зубов и беспамятства. Вокруг кто-то ходил, что-то говорил и делал, а Лара словно утопала в горячем густом мареве болезни, и звуки и образы, проскальзывающие вне пределов раскачивающих ее волн, лишь отдаленно затрагивали сознание.

Врач, который пришел ее осмотреть. Боль от укола. Прохлада компресса на лбу, быстро сменившаяся липкой теплотой. Остро-саднящая боль в горле. Тревожная смута в голове. Голос мамы, недовольно-укоряющий, как будто больше раздраженный, чем взволнованный: «Говорила же, одевайся тепло, не выпендривайся!»

Казалось, пару раз Ларе слышался ответный, спокойный (он вообще всегда был спокойный и уверенный) папин голос: «Вер, ну чего ты, Ларке и так плохо, вон, лежит вся белая».

Казалось, она чувствовала, как в ногах резко проседает матрас.

Казалось, папа вздыхал жалостливо и объяснял, что ему снова пора на службу, он и забежал-то на пять минут, лекарства завезти. И все пытался то ли Ларе, то ли жене объяснить, почему последний месяц дома его видят только эти самые пять минут в день. Что они, наконец, вышли на главаря ОПГ, кошмарившей Питер последние шесть лет. Что, наконец-то, есть шанс его прижать. Что еще пара суток — и его арестуют. Как арестовали уже нескольких не последних в этой ОПГ людей. Что надо дожать, пока не прое… хм, не поздно, а после можно будет выдохнуть.

Борясь с неподъемной тяжестью в теле, Лара порывалась восторженно сказать: «Пап, ты крутой!», но разлепить губы и глаза не получалось. Она так и пролежала дня три, вяло реагируя на любые внешние раздражители, не вслушиваясь в мамины причитания. Спала или почти спала.

На четвертый день проснулась как будто бы почти здоровой. Подскочила с кровати, забывая про температуру и боль, пронеслась по прихожей на кухню, мечтая поесть по-человечески, но запыхалась уже на полпути. Жизненные силы пока были нестабильны, но главное счастье наступило: адская боль в горле исчезла. Мама, конечно, тут же заставила вернуться в постель, но надолго Лару не хватало: так и бродила то на кухню, то в ванную, то в родительскую спальню. Иногда перебежками.

К вечеру ларино состояние закономерно ухудшилось. Подскочила температура, заболела голова. Еда больше не привлекала, несмотря на голод. Лара раздражалась и капризничала. Хотелось сладкого, но дома, как назло, отыскались только ненавистные ей вафельные конфеты.

Мама, явно не одобрявшая идею о заправке шоколадом на голодный желудок, предсказуемо не собиралась бежать в магазин и отделывалась коронной фразой всех родителей на свете: «Не хочешь эти конфеты — значит, никакие не хочешь». Лара злилась и ждала. Вот вернется папа — точно что-нибудь принесет.

Но папа ее разочаровал. Из отдела он сразу приехал домой. С пустыми руками. Лара от неожиданности даже расплакалась. Обидно было до горечи. Она так ждала, а в итоге…

Ревела она со всей душой. Глупо, совсем по-детски, как будто ей не девять лет через месяц исполнится, а пять. И стыдно было, но обида не уходила — напротив, желание устроить второй раунд слез нарастало с каждой минутой.

— Лара, хватит капризничать! — Мама вышла из кухни и остановилась у дверей в гостиную. — Отец домой пришел отдыхать, а ты опять? Леш, раздевайся, потерпит до завтра. Там ужин стынет уже.

Папа вздохнул, фыркнул, но было ясно, что весело, а не зло, и якобы сокрушенно покачал головой.

— Вер, да ладно тебе, я схожу, раз ребенок просит. Да, — тут он уже обращался к Ларе и улыбался шутливо, — принцесса ты моя капризная? Твой верный слуга виновен по всем фронтам: мог бы и сам догадаться, что без шоколада мы не протянем, а?

Лара, еще продолжавшая шмыгать носом, засмеялась, уворачиваясь от щекотки.

— Спасибо, — вдруг стало совсем неловко, что разревелась будто маленькая. Мама правильно сказала: папа устал, а она…

— Все, принцессы, не скучайте, — отец поднялся с дивана, на котором успел просидеть меньше трех минут, договаривал на ходу: — Пятнадцать минут — и будет тебе, Ларка, твой любимый «Киндер».

Ни через пятнадцать, ни через двадцать минут папа не вернулся.

Через тридцать мама, выглянувшая от беспокойства в окно на кухне, закричала.

Через тридцать одну подбежавшая к тому же окну Лара, застыв, смотрела на лежавшее в десяти шагах от парадной тело в мартовском талом, грязно-красном снегу. В луже света слепяще-яркого уличного фонаря.

С третьего этажа было хорошо видно, что изо рта у папы вытекает кровь.

На перроне было не протолкнуться. Пассажиры с чемоданами и сумками в едином порыве неслись к выходу, безразличные к тому, что бежать незачем: у дверей Московского вокзала уже успело образоваться столпотворение. Лара, свободная от багажа, одна из последних покинула поезд и быстрым шагом лавировала среди людей, кутаясь в пальто.