Мне кажется, что я слышу, как в такт моим мыслям хлопают крылья.

Пауза между событиями, заставшая их здесь, должны была, наверное, заставить их задуматься. Разобраться, задать нужные вопросы. Спросить себя и остальных, а что, собственно, происходит? Но они просто доставали шахматы, выпивку и сигареты. Включали музыку. Дверь похоже, специально оставляли приоткрытой, чтобы и другие могли войти в это пространство безмятежности. Или быть может просто для того, чтобы выпустить дым в коридор.

Граница проходила сквозь все эти вещи и события, между нами. Она тянулась извилистой ниткой дыма, через бокалы, игру и шахматные фигуры, через пустые разговоры, приглушенный свет, легкую музыку и даже мягкость дивана.

Никто никуда не лез. Никто не стремился ее пересечь, пробираясь к другому.

Мне вновь почудился ее смех. Дверь осталась приоткрыта, из-за нее смотрела на нас темнота коридора. Вновь кто-то следил за мной оттуда. Надо было выйти и разобраться. Или, зависнув над полом раствориться в темноте, но я просто прикрыл дверь до щелчка.

Почему так. Даже здесь, по эту сторону границы, так близко к людям, на меня все равно накатывала невнятным ознобом тревога и безысходность. Вновь показалась во всей красе аккрециозия. С каждым новым бокалом топила меня в себе еще больше.

Попытался вспомнить молитву, но ничего не приходило на ум, кроме «Отче Наш». Такая была здесь не под стать ситуации.

Потому я прикончил еще несколько бокалов, с разлитым на донышке коньяком. Затем долго сидел вот так, в углублении дивана и глядел на них. На их размеренные отточенные движения. Пассы руками и жесты по соблюдению границ. Соблюдению статуса кво. И молчал.

Вот где была игра. Не на столе. А вокруг, между нами, в воздухе разлитая игра на игнорирование. На мастерское игнорирование бытия. Ужаса бытия.

Сердце заколотилось, бросило в холодный пот. Вновь крылатые видения заплясали на потолке. Словно этой мыслью коснулся чего-то. Пытаясь прощупать свой пульс, чтобы никто не заметил, начал сжимать себе запястье. Не получилось. Руки только вспотели. Сколько ударов сердца мне осталось?

Затем, так будто бы рукой подпираю голову и смотрю за поединком на столе, где уверенно вел Фадин своими черными, начал трогать себя за шею, напрочь забыв где нужно конкретно мерить.

Смотрел, слушал и пытался анализировать мысли, сформировать какой-то простой тест на адекватность. Мге казалось, что во мне что-то всё-таки сломано. Сломано фатально. И в ответ на эти мысли, с новой силой подступило ко мне чувство беспомощности и пустоты.

Вновь, я переместился на берег укутанного туманом моря. Беззвучно плескались его черные волны, ветер носился по берегу пронизывая до костей. А где-то в молочной завесе кружили черные птицы. Одни их силуэты и вороний грай.

Пить больше было нельзя.

Тотально сломанное одиночество расправило тут же свои объятия. Неспособность выразиться. Неспособность найти ответ. Неспособность быть также легко как они. О как же мне хотелось в тот момент перенять у них эту простоту бытия, в которую так сложно было поверить.

Свет взмылился. Все происходящее вокруг превращалось в одну маслом написанную картину. Где пропали силуэты и четкость за толщиной и густотой мазков. Где за сочетанием пятен невозможно было разглядеть людей. Только игру между ними, в контрасте цвета и глубине оттенков. Которые оттесняли друг друга. Наслаивались. Перемешивались, каждый оставаясь при своем. Гасили друг друга.

Игра в отстраненность и безразличие.

Так что со стороны, отойдя от этого события на расстояние дней, недель и месяцев будут наконец видны люди на картине этого события. Но, что забавно, стоило пройти годам, как от этой картины останутся только пятна вновь. И теперь уже, наиболее резкие, наиболее контрастные. Как с силой выраженный смысл.

«Коротающие время»

Так будет называться картина. И ничего в ней не будет ужасного и страшного.

Шахматы, выпивка, музыки, сигареты и закуска. Старик за столом. Мягкий свет и клубы сигаретного дыма. Художник добавит птиц. Совсем неразличимых, почти незаметных. Эта деталь единственная будет вносить в картину нотки тревоги и беспокойства.

Нужно было нарушить эту границу.

— Игорь Семенович, а вы давно в институте? — недолго думая, я вклинился в разговор.

— Без малого, восемьдесят лет.

— А до этого?

— С десяток лет в другом институте.

— А до этого?

Тут он наконец повернулся ко мне. Слишком высокий для этого кресла. Его движения были слишком плавными, будто у него было больше сочленений чем у обычного человека.

— Просто интересно. — сказал я.

— Работал в правительстве, до этого в крупной компании, учился…

Фадин вернулся к игре, флегматично перечисляя остальные места работы.

— Большой путь. — сказал я, когда он закончил.

Он кивнул. Взгляд его был прикован к фигурам. Насколько я помню, ему было около ста пятидесяти лет. Жикривецкому под сотню. На их фоне мы с Колей, были совсем зелеными юнцами. Нас почти и не существовало вовсе.

Возможно, отсюда столько спокойствия и безразличия. Даже игра в шахматы ему была, на мой взгляд, неинтересна. Наверное, именно в этом и выражалась суть этой игры и главное ее правило: Безличность. В разговорах, в переживаниях, в шахматах и выпивке. Безличность и бесстрастность.

На этих словах я вспомнил про белье, выставленное напоказ. На кровати, за ширмой.

Эта деталь была по своему странной и выбивалось из правил, если смотреть на ситуацию с такой перспективы.

Всюду царил порядок. Выглаженный безличный порядок. Кровать был заправлена. На столе в кухне чисто. Справа от входа в гардеробе одежда развешена ровно и по цветам. А чемоданы его был собраны в аккуратную симметричную конструкцию, рядом с ширмой. Добавь к ним еще один, и они схлопнуться как в тетрисе.

— Олег Григорьевич, а вы?

— Просто Олег, — улыбнулся он, будто ожидал вопроса и все это время готовил ответ. — Где-то лет сорок. До этого был свой бизнес, по обеспечению флота…

Олег остановился за вторым креслом, напротив Фадина, руки положил на его спинку. Внимательно следил за положением фигур на доске. Затем повернулся к нам с Колей, расплывшись в улыбке. Зубы у него были большие и белые. Блестящие.

— Собираетесь что-то пробовать еще или только институт?

Я пожал плечами.

— Только институт. — твердо сказал Коля. — Знания превыше всего.

Фадин поднял вверх палец и скорчил мину.

— Во, хорошая смена растет. — сказал он.

Затем поднял фигуру, задумчиво покачал ее над доской и сделал ход. Олег согласился, все также нарезая круги по комнате с сигаретой в руках.

— А что вас побудило пойти в институт? — забросил я в воздух вопрос.

— Не знаю.

Украдкой он бросил взгляд на кровать.