Для прихожан, как и для священников (особенно для тех, кто по каким-то причинам оказался в самоизоляции), это стало серьезным испытанием. Так, один из наших приходских батюшек, пожилой и не очень здоровый человек, не выдержал двух месяцев отсутствия в храме и невозможности служить, нарушил все договоренности и однажды все-таки пришел на службу… Как прихожане, так и священники в целом не смогли принять карантинные меры спокойно, смиренно и с терпением. Несмотря на призывы Патриарха закрыть храмы для прихожан, многие продолжали служить, а прихожане — приходить в храмы. Им казалось, что отказаться от богослужений в такой момент очень похоже на трусость, на отсутствие настоящей глубокой веры или, может быть, даже на предательство Христа. Я знаю, что звучали и такие слова: «Почему мы должны слушать Патриарха? Надо прежде всего слушать Самого Бога и, несмотря ни на что, ходить в храм». Я бы не стал давать определенную оценку или говорить, что кто-то был прав, а кто-то совершенно неправ: с одной стороны, священники, не прекращавшие службы, рисковали здоровьем и жизнью, своей и чужой; но с другой стороны, некоторые из соблюдавших очень строгую изоляцию и меры карантина все равно заразились коронавирусом.

Условия карантина заставили нас увидеть многие вещи в новом свете. В первую очередь — пересмотреть наши представления о молитве общественной и домашней.

Наша молитвенная практика базируется прежде всего на практике общественного богослужения. Для нас понимание молитвы и ее переживание связано в наибольшей степени с переживанием молитвы храмовой, тогда как домашняя молитва остается просто ежедневным правилом.

Выше говорилось о том, чем является для нас правило, как оно приводит человека к формализации отношений с Богом, превращается в вычитывание и ежедневную рутину, поденщину, молитвенную подать и может не иметь к молитве никакого отношения. Так происходит, потому что очень часто наша домашняя молитва является делом абсолютно не главным, а только обязанностью, как зарядка или умывание: надо привести себя во внешний и внутренний порядок, а потом уже начинается собственно жизнь. Отношение к личной молитве как к делу не самому важному, второстепенному приводит к невнимательности и неуглубленности, сумбуру и перескакиванию с одного на другое или к сокращению молитв. Для многих христиан утренняя и вечерняя молитвы — это какая-то сумятица, а не форма богообщения, хотя такие слова будут многим неприятны.

А вот когда мы находимся в храме, все становится на свои места, потому что это особенное время, особенное место и особенная атмосфера, которая существует помимо нас. И пусть мы здесь не главные действующие лица, зато входим и погружаемся в уже созданное, сформировавшееся пространство — всенощного бдения или литургии, само храмовое пространство. Обстановка, в которую мы попадаем, является очень важным эмоциональным источником нашего внутреннего настроя. Заходя в храм, мы сразу настраиваемся на определенный высокий молитвенный лад. Здесь святыни, иконы, лучи солнечного света, пробившиеся сквозь окна, или таинственный полумрак, горящие свечи, особый запах — а запах имеет необыкновенное значение. Люди заходят в церковь и говорят: «Намоленный храм». Мы нюхом чуем молитвенную атмосферу — такую густую, что ее можно резать как масло и намазывать жирным слоем на хлеб. То есть достаточно войти в храм, чтобы ощутить: мы приблизились к молитве.

А потом открываются царские врата, раздается возглас священника, начинается всенощное бдение. За открытыми вратами в алтаре мы видим священнослужителей, которым Церковью поручено от нашего имени возглашать молитвы, на амвон выходит диакон… Мы сами как бы не молимся, а участвуем в чужой — в общей молитве, и нам кажется, что она обладает особой силой именно потому, что совершается не нашими силами, а мы в нее только включены.

Начинает петь хор… Умилительные песнопения, поэтичный церковнославянский язык, каждение храма, общее дружное пение «Воскресение Христово видевше» создают для нас такую атмосферу, что мы чувствуем: наконец-то мы помолились. Ведь это разные ощущения: одно — от того, что я с утра прочел утреннее правило, другое — от того, что по-настоящему помолился. Ощущение после молитвы — присутствие в душе мира, покоя, тишины, жизни, радости, умиления. Нам кажется, что эмоциональные переживания, которые мы часто путаем с духовной жизнью, почти полностью отождествляем, — это и есть молитва, это и есть духовная жизнь. «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя. Услыши мя, Господи. Из глубины воззвах к Тебе, Господи, услыши мя», — все это нами переживается как собственная молитва, но чаще всего это лишь эмоциональные переживания, чувственные состояния, когда мы перед Богом в храме ищем для себя, не побоюсь этого слова, определенного удовольствия.

И когда человек лишается этого места и этого переживания, ему кажется, что он лишился Бога, общения с Ним, что нет никакого другого места на земле, где богообщение может быть настолько сущностным, по-настоящему глубоким.

Оказывается, все не совсем так. Да, мы действительно участвуем в молитве, в богослужении — но всю ли службу переживаем как молитву? Конечно, нет. Большую часть стихир, пропеваемых в храме, мы не понимаем, за чтением канона на утрене не успеваем следить. Невозможно два с половиной часа находиться в напряженном молитвенном состоянии. И получается, что в храмовой молитве мы как в детской колыбели, словно нас укачивают родители, напевая какую-то мирную, добрую, ласковую песенку. И всех присутствующих в храме, в том числе священников, эта колыбельная приводит в состояние умиротворения. Свечки, лампадки, наш любимый хор, наш благодатный батюшка — все это такое родное, близкое… В общем, к сожалению, сильно напоминает детство и детские колыбельные. Даже литургия для нас бывает такой же колыбельной, потому что слишком часто она не заканчивается для нас причащением, и получается, что атмосфера богослужения гораздо важнее его смысла.

Во время карантина меня до глубины души поразил один случай. Мы уже несколько недель служили в храме без прихожан. И вот идет воскресная литургия: в храме наш второй священник, двое алтарников, четыре человека на клиросе и волонтер, ведущий видеотрансляцию. И вдруг — видимо, сторож недоглядел и оставил открытой боковую дверку — входит женщина. Я знаю, что она наша недавняя прихожанка, не помню имени, но лицо знакомое. И испытываю двойственное чувство: с одной стороны, неправильно, что она пришла в храм, когда остальные прихожане сидят по домам, а с другой — я же не знаю, что у нее на душе, может быть, ей было необходимо прийти на литургию, и я не могу, не имею права ее выгнать. Наступает момент, когда все, кто находится в храме,