на солнце. Аже отламывает краюшку горячей лепёшки шелпек[57], подаёт мне.

– Тие берсiн!

– Тие берсiн, – повторяю.

Так говорят, чтобы помянуть тех, кто уже не с нами. Аже жарит шелпек каждую пятницу.

Себе она наливает чай с молоком, мне – чёрный, я не люблю белёный. Откалывает щипчиками кусок рафинада и рассасывает, прихлёбывая из пиалы.

Попив чай, помогаю убрать дастархан. Остатки еды кидаю в помойное ведро. Выбрасывать хлеб нельзя. Даже из поездок родители привозят мешочек с засохшими кусками, чтобы отдать корове. Если упал хлеб, нужно сказать «Бисмилля» и поднять его.

У аже много разных примет. Нельзя сидеть на пороге, громко смеяться на ночь глядя, выходить с непокрытой головой на улицу, когда светит луна, стирать и убирать дом в пятницу.

После завтрака аже раскрывает сундук, копается в нём. Вытаскивает ситцевый платок, в котором завёрнуты её сокровища. Люблю их разглядывать: необычная монета с дыркой у края, гребень со сломанными зубьями, старинные кольца, медаль…

Из шёлковой сумочки аже достаёт Коран. Водит пальцем по строчкам с диковинными значками, нараспев читает молитвы. Неизвестно, откуда у неё эта книга. Страницы пожелтели, растрепались. Когда рядом нет взрослых, я тайком показываю книгу подружкам и фантазирую, что она волшебная.

Рассматриваю аже, чтобы позже зарисовать: выцветшие до светло-голубого глаза, мама говорит, раньше они были, как у меня, карими, волнистые морщинки, округлый нос, крупные, со вздувшимися венами руки. Светлое платье с широким подолом, бирюзовая бархатная безрукавка – бешпет – с металлическими застёжками, на которых выбиты узоры в виде бараньих рогов. Белый платок. Две тонкие косички, свисающие ниже пояса, почти не тронула седина, хотя Акбалжан-аже семьдесят.

Странно, аже не знает буквы, но читает Коран. А я, наоборот, не понимаю, что написано в этой книге, хотя читать научилась в четыре года. Тогда соседка, бывшая директриса школы, услышав об этом, не поверила, принесла газету и ткнула в сплошные строчки:

– Тут прочитай!

Я прочла о забастовке в Америке и президенте Рейгане. Мама поправила произношение:

– Рэй-ган!

– Тьфу, тьфу, тьфу! – захлопала соседка. – Какая молодец!

Я недовольно сказала маме:

– А что это она плюётся?

Мама засмеялась:

– Так говорят, когда хвалят. Чтоб не сглазили.

Смотрю на улицу, где дети тащат санки на горку, вздыхаю и пальцем вывожу на запотевшем стекле: «Марийка».

Я родилась в девять часов, когда мама ушла на работу. Взрослые смеются, услышав эти слова, не понимаю почему. Ведь мама уходит в свою больницу как раз к этому времени. Папа с Жанатом идут в школу ещё раньше. До обеда дома со мной только аже.

Мама хотела назвать меня Жанной, потом они с папой выбрали имя Мария. Бабушка Мария, папина мама, узнав об этом, прислала письмо с благодарностью.

Родственники и друзья зовут меня Марийкой или Маришей. Для ажешки я – Мария́, с ударением на последнюю букву, по-казахски, а её подруга Дильда-аже с большой родинкой называет меня Марияш.

Мальчишки дразнят Коржиком – из-за фамилии Коржева. Я не против, злюсь, только если они добавляют «недоваренный». Двоюродные сёстры посмеиваются, что я худая и бледная. Пытаюсь больше есть, а летом часами лежу на солнце, чтобы загореть. Кожа облезает и жутко чешется.

Мама рассказывала, что, когда я была совсем маленькой, детская медсестра дописывала мне лишний вес. А то кололи бы в плечо болючий витамин B. Когда в больнице делали стенд с фотографиями грудничков, мою не взяли. Сказали, что младенцы должны быть с пухлыми щёчками. Мама, вспоминая об этом, до сих пор сердится.

У неё тоже не одно имя. Старики называют её Олтуган, на работе она – Алла Кужуровна. Папу зовут Мишей и Михаилом Алексеевичем. Его ученики прибегают к нам домой за ключом от спортзала и кричат с крыльца:

– Михалсеич!

Ажешкино имя Акбалжан я расшифровываю по кусочкам:

– Ақ – белый, бал – мёд, жан – душа. Аже, ты белый мёд души? Или душа белого мёда?

– Как хочешь, – смеётся она.

– А ты красивая была в молодости?

– Молодые все красивые…

После обеда дом оживает. Папа целует меня, покалывая щетиной. Мама, придя с работы, пахнет помадой и лекарствами. Она заносит со двора постиранное белье, и комнату наполняет свежесть. Подмороженные вещи скрипят, когда их разгибают, чтобы досушить на спинке дивана.

С улицы заходит Жанат, мокрый, в снегу. Брат обметает валенки гусиным крылом қанат, развешивает заледенелую одежду.

– Когда я пойду гулять? – вздыхаю.

– Алла́ қосса́, когда выздоровеешь, – отвечает аже.

– А почему ты всегда вставляешь Алла қосса?

– Так надо добавлять, когда говоришь о будущем. Это значит «если бог даст».

– Зачем?

– Давай расскажу про это историю.

Усаживаюсь рядом с аже на нарах. Жанат греет руки над печкой.

– Как-то дед собрался на охоту, – начинает аже. – «Пристрелю, бабка, лису сегодня», – хвастается старик. А старуха ему: «Cкажи сначала Алла қосса!». – «Ой, бабка, ну что ты заладила! – проворчал старик. – Алла қосса да, қоспаса да, всё равно принесу».

– Что он сказал? – прерываю аже.

– Хоть бог даст, хоть не даст, всё равно принесу, – поясняет брат.

– Целый день старик охотился, но лиса ускользала от него, – подмигивает бабушка. – Тут начался буран. С трудом добрался старик домой, голодный, еле передвигает ноги. Лёг перед юртой и закричал из последних сил: Әй, кемпiр, Алла қосса, есiктi аш!

– Эй, старуха, если бог даст, открой дверь! – изображает Жанат старческий голос под общий смех.

Глава 2

Гусята

От мартовского солнца слезятся глаза. Трогаю липкий снег – варежками, потом осторожно пальцами. Следы наполняются водой, а я – впечатлениями. Я проболела воспалением лёгких целую зиму и хочу всё наверстать.

Соседский мальчишка в проходе между дворами железным совком прорубает дорожку для будущего ручья. Вытаптываю сапожками на снегу зайца. Пять шагов вплотную: пятку ставишь к носку предыдущего следа, закругляешь поворот, ещё пять шагов – ухо готово. Подходят подружки Гуля и Альмира. Втроём заяц получается быстрее.

Когда Гуля пришла в детский сад, то не говорила на русском. Однажды мы сбежали от воспитательницы, отодвинув сломанный штакетник в заборе. Отправились гулять в лес. Нас быстро нашли и привели обратно.

Заведующая Валентина Николаевна с высокой причёской спрашивала, как мы смогли убежать. Я молчала, как разведчик на допросе: брат научил, что нельзя выдавать секреты. Гуля прошептала:

– Тесiктен[58].

– Что? – переспросила Валентина Николаевна.

– Тесiктен! – чуть громче сказала Гуля.

Позвали повара, Магзаду-апа. Она перевела Гулины слова, и дыру заделали. Потом Гуля выучила русский язык, и мы вместе пошли в школу.

Наигравшись, иду к аже. Сегодня у нас важное дело. Нужно подложить под гусынь и уток большие яйца с голубоватым отливом, которые мы собрали в картонную коробку под нарами.

Аже скручивает газету в трубку, кладёт внутрь каждое яйцо и смотрит через него, как в бинокль, на солнце. Учит, как различать пятна, чтобы понять, годятся ли яйца для высиживания. Мне они кажутся одинаковыми.

В сарае сердито шипят две белые гусыни. Они сидят в гнёздах, устланных пухом, который выщипали у себя из грудок. Ажешка берёт палку, отводит распахнутые клювы и подсовывает яйца под мягкие брюшки. Гусак вышагивает вокруг и беспокойно гогочет.

Сначала у нас было два гусака. Один всё съедал сам, аже сварила из него суп. Этот заботливый, если насыплешь зерно, зовёт подружек и ест вместе с ними.

Самки уток ещё злее гусынь. Могут налететь и ущипнуть, когда высиживают потомство. А селезень только раскланивается в стороны ярко-зелёной шеей, и глаза у него улыбаются.

Теперь остаётся ждать, когда вылупятся птенцы. Каждый день аже проверяет кладки. Ругается на птицу:

– Вот бестолковая! Встала, бросила гнездо. Загоняю назад, не хочет. Пришлось все яйца под другую положить. А эта молодец, не встаёт, поест и дальше усаживается. Настоящая мать.

Проходит почти месяц. Наконец, аже зовёт:

– Гусята вылупляются!

Накидываю куртку, сую ноги в галоши и бегу за ней. Аже приподнимает палочкой бок гуски. Та шикает, самец тоже волнуется, лезет со своим «га-га-га».

Вижу треснувшее яйцо и гладкий клювик,