стрельнуло, я поморщилась и втянула воздух сквозь зубы.

– Похоже на аппендицит. Срочно надо везти в Кувандык! – сказала Фаина Наилевна.

Но я испугалась не этих слов, а маминых глаз. Начала вслушиваться в её звонкий голос, говорящий в телефонную трубку:

– Да. Восемь лет. В сознании. Через час приедете? Хорошо, выходим!

Папа с мамой негромко переговаривались в спальне, и я услышала про операцию. В шесть лет мне вырезали гланды. До сих пор при мысли об этом колет в горле.

Папа погладил меня по щеке:

– Ничего, всё будет хорошо. Надо только перейти по реке до скорой.

Мы живём на левой стороне реки Урал, а райцентр Кувандык, где большая больница с хирургами, – на правой, в пятидесяти пяти километрах от нас. Говорят, перейдя мост, можно из Азии попасть в Европу, ведь Урал делит материк на две части. Сегодня шестое апреля, в эти дни начинается разлив. Деревянный мост сняли, чтобы не унёс паводок. Когда лёд сойдёт, можно будет перебираться на ту сторону на железном катере, пока не починят мост. А сейчас наш посёлок на несколько дней оторван от мира.

Другого пути попросту нет. Нужно дойти по оттаивающей глади до противоположного берега, туда приедет скорая помощь из райцентра. До неё каких-то сто метров, но сейчас это так далеко. В любую минуту белый панцирь готов разломиться на глыбы.

Сапоги чавкают в тишине по мелким лужицам. Впереди слышится гул машины. Скорая приехала. Фары светят, и уже не так страшно. Прибавляем ходу.

Папа останавливается перед берегом и помогает выбраться нам, потом сам ступает на землю. Обнимает меня, целует в щеку:

– Всё будет нормально, Мариша! Ты у меня умница!

Садимся в машину, папа машет в окно. Мы уезжаем, а ему нужно назад, к аже и брату.

Внутри меня крутит, словно кто-то дёргает и сжимает кишки. Обхватываю живот и сгибаюсь.

– Теперь главное – успеть, – вздыхает мама и шевелит губами. Молится?

– А как разрезают живот? – спрашиваю, и внутри будто сверлят дырочки. Однажды я видела сон, как сидела в закрытой коробке, меня не заметили и просверлили.

– Доченька, – мама гладит меня по волосам. – Тебе сейчас страшно и больно. Когда нужно что-то вытерпеть, я в такие моменты думаю о времени, когда это пройдёт. Попробуй так! Дадут обезболивающее лекарство, уснёшь, а когда проснёшься, всё будет позади. Через неделю будешь вспоминать об этом, как о плохом сне.

Я прижимаюсь к ней. Сверло внутри затихает.

В больнице меня укладывают на стол под яркий свет ламп. Вижу худое белое тело в зеркале сверху. Словно это не я. На лицо надевают маску, делаю вдох, и всё исчезает. Люди, страх, мысли.

Когда прихожу в себя, трещит голова и колет внутри живота. В горле дерёт от сухости. Кругом темно. Нащупываю мягкую руку. Мама вздрагивает.

– Проснулась?

– Дай пить, – шепчу я.

– Врач сказал, пока нельзя, только смачивать.

Мама что-то отрывает и протирает мне губы. Чувствую горьковатую влагу и запах бинта. Мама говорит, что нам повезло. Во-первых, с хирургом – у Лутонина золотые руки, наложил всего четыре шва, рубец маленький. Во-вторых, она договорилась с главврачом, чтобы ей разрешили остаться со мной, ведь в восемь лет детей с родителями не кладут. Правда, мест в палатах пока нет, и мы побудем на диване в коридоре, но это временно. Теперь остаётся дождаться вестей от папы.

– Он дошёл? – спрашиваю.

– Конечно, дошёл! – восклицает мама. Но я чувствую по голосу, что она нервничает. – Утром позвоним и узнаем. Сейчас неудобно тревожить медсестёр, и так всю ночь бегали.

Думаю о папе. Он, конечно, сильный и смелый. Но ведь и ему, наверное, страшно шагать одному в темноте по льду.

Папа научил меня лазать по канату, кататься на лыжах. C ним я решаю трудные задачи по математике. Он никогда не говорит сразу ответ, притворяется, что не знает, задаёт вопросы. Помучившись, я вскрикиваю:

– Поняла, здесь надо так!

Когда я в прошлый раз лежала в больнице, одна женщина, узнав, что мой папа белорус, после его ухода сказала:

– Какой он белорус?! Он же чёрный! Белорусы должны быть светлыми, как мой муж и сын.

Почему некоторые взрослые такие глупые?

Когда мы гостим у родственников, их соседи, слыша шум и смех, спрашивают: «Опять дядя Миша приехал?» Заревёт ребёнок, а папа ему:

– Ну-ка, давай, кто громче: я или ты?

И, не сдерживаясь, кричит: «А-а-а-а-а!» Ребёнок хохочет.

Мама удивляется, что папиной любви хватает на всех детей: своих, чужих, грязных, сопливых, тихонь и хулиганов. Некоторые папины ученики – уже сами взрослые. Папа иногда их поддразнивает. Одного усатого дяденьку называет Шамолёт штепперши[62], потому что тот маленьким всё время просил сделать самолёт.

Папа ведёт у нас физкультуру. Как-то мы шли с ним в школу. Один старик спросил:

– На работу?

– Да, играть, – ответил папа.

– Так не надо говорить. А то люди подумают, что вы не работаете, а играете. За это разве деньги платят?

Папа улыбнулся и пошёл играть с учениками в футбол.

Он обожает учеников.

– Как Кирюха ведёт мяч, видели? Чудо, а не мальчишка!

На соревнования по хоккею папа увозит трёхлитровую банку варенья. Может съесть килограмм пряников или батончиков – конфет, которые, кроме него, в семье никто не любит.

В сентябре, когда репчатый лук укладывают в капроновые чулки, папа нажаривает полную сковороду лука до золотистого цвета. Это единственное блюдо, которое он готовит раз в год, и мы его обожаем. Когда я кому-то об этом рассказываю, все удивляются: голый жареный лук? Разве это может быть вкусным?

Мама гордится, что у папы скоро будет высшее образование. Он учится заочно в пединституте. Возвращаясь из Оренбурга с сессий, он привозит полную сумку душистых яблок. За чаем весело рассказывает, как сдавал экзамены.

– Главное – до темы комбайна добраться. Как только преподаватель узнает, что я на комбайне подрабатываю, перестаёт придираться и ставит «отлично».

Да, папа с Жанатом летом ещё и комбайнёры. Мама говорит, они заработали за уборку столько, сколько учитель получает за год в школе.

С поля они приезжают потные, грязные. У клумбы с георгинами снимают замызганные майки. Мы с мамой поливаем их тёплой водой из ковша.

Умывшись, папа протягивает хлеб с огурцами из тряпичной сумки:

– Это зайчик передал. Прискакал: «Маришенька ваша дочка? Это для неё!»

Я знаю, что он шутит, уже прочитала сказку «Лисичкин хлеб». Но этот хлеб всё равно вкуснее обычного.

Папа привозит с поля детёнышей раненых животных, попавших под молотилку. Так у меня стали жить перепелёнок и зайчонок Бетито, который бегает по дому, как кошка.

Прошлым летом родители купили белые «жигули». Во дворе появился второй гараж – новенький, металлический. Его покрасили голубой краской, а я написала пучком травы: «Мой папа машинист». Мама объяснила, что он водитель, машинисты водят поезда. Но надпись стереть не смогли.

Иногда папа зовёт меня на весь двор, подражая султану из киносказки[63]:

– Дочь наша Буду-у-ур!

Я скашиваю глаза – проверить, не слышат ли одноклассники, а то будут потом дразниться, и хмурюсь:

– Ну тише!

Больше не буду вредничать, пусть зовёт меня как хочет, только бы дошёл.

Наутро пришла медсестра и позвала маму к телефону. Папа успел. Через два часа после того, как он перешёл Урал, начался ледоход.

Глава 7

Корни и ветви

Когда мне было лет шесть-семь, я спрашивала у всех гостей нашего дома, какого они ру – рода, и записывала ответы в тетрадку. Одни одобрительно гладили меня по голове, другие посмеивались:

– А у тебя какой ру?

– У меня папа – сакай[64], мама – сакай и я – сакай, – не смущалась я.

Сакай – это род, к которому принадлежал мой дед Кужур. Ру у казахов наследуется по отцу. Я, конечно, знала, что папа – белорус, но считала, что у нас тоже непременно должен быть свой ру.

Мне двенадцать, и я черчу на плотном альбомном листе родословное древо. Подписываю имена: Михаил и Олтуган. От горизонтальной линии, что их соединяет, провожу черту вниз и записываю нас с братом. Кверху древо разветвляется в две стороны: слева – папина родня, справа – мамина.

– Аже,