Зачем Эвальд поехал к Кристине домой, он толком не понимал. Это было словно… словно десерт после сытного обеда! Сначала он и не помышлял об этом, но потом, сидя на скамейке в сквере, рассмотрел содержимое зачем-то прихваченной сумочки, полистал паспорт и захохотал: Кристина! Как же, держи карман шире – Екатерина Егоровна Савченко! Катька! Вот дура-то! И вдруг ему захотелось посмотреть, как жила Катька-Кристина. Ничего особенного он не увидел: такой же беспорядок разводила вокруг себя и Инга. Но в одном из ящиков комода он обнаружил целую коллекцию черных чулок: сетчатых, кружевных, с резинками и подвязками. Хмыкнул и выбрал несколько пар – на память.

Спустя полгода эти чулки и сумочку Кристины, уже пустую, случайно обнаружила Инга. Что дернуло ее открыть тумбочку старинного письменного стола, за которым работал Эвальд, и заглянуть в ящики, она и сама не знала. Красную лаковую сумочку Инга когда-то дарила Кристине – та обожала красные туфли и сумки, как и черные чулки. После ссоры с Эвальдом, велевшим отлучить Кристину от дома, Инга приставала к подруге с вопросами, но та отмалчивалась, а потом и вовсе ушла в другой театр. Это был тесный круг, поэтому о загадочной смерти Кристины Инга знала. Она обыскала остальные ящики, потом вообще всю комнату, но больше ничего подобного не обнаружила. Вечером, когда Эвальд был в ванной, она быстро обшарила его одежду и портфель и нашла электрошокер.

Всю ночь Инга не спала и размышляла. Она замечала, что в последнее время сын очень изменился, став еще более замкнутым и раздраженным. Изменился даже внешне: жестче стал взгляд, а улыбка больше походила на болезненную гримасу. Но Инга думала, что это связано с переменой жизни: Эвальд теперь работал переводчиком в крупной фирме, куда она же его и пристроила, воспользовавшись своими весьма широкими связями и знакомствами. Утром Инга внимательно разглядывала сына, не зная, стоит ли расспрашивать о сумочке. Но Эвальд вдруг сам спросил, недобро усмехнувшись:

– Зачем ты лазила по моим ящикам? Думала, не замечу? Напрасно, я все замечаю.

– Откуда у тебя сумочка Кристины? И чулки?

– Она мне подарила, – не моргнув глазом, ответил Эвальд. – Сувениры любви. Я с ней встречался, ты не знала? Втрескалась в меня, как кошка.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, и Инга почувствовала, как струйка холодного пота потекла вдоль позвоночника: Эвальд врал! Врал ей в лицо, внутренне потешаясь при этом. Инга подумала, что совсем не знает собственного сына и не уверена, хочет ли узнать получше. Ей стало страшно. Так страшно, что на следующий же день она съехала из дома на съемную квартиру – к своему американскому любовнику, а через год уже жила в Соединенных Штатах в качестве его законной жены.

В тридцать пять лет Эвальд Норт решил жениться. Это был правильный возраст для заключения брака. Оставалось найти подходящую невесту – лет на семь-восемь моложе. Хорошее сочетание для рождения здорового потомства. Норт не хотел много детей: для продолжения рода и сохранения фамилии достаточно одного здорового мальчика. Если бы не тягостное чувство родовой ответственности, он, пожалуй, и не задумался бы о женитьбе, ценя одиночество.

Еще в институте Норт начал представляться Валентином, и теперь прежний Эвальд казался ему не совсем реальным. Замкнутый, сдержанный, холодный – коллеги его побаивались, друзей не было, а женщин, привлеченных красивой внешностью, скоро отпугивало отчужденно-надменное выражение лица и снисходительное обращение. Норт был высок, хорошо сложен, элегантен. Удлиненное лицо, светлые глаза, брови вразлет, крупный нос, изысканно очерченный рот, решительный подбородок с неожиданной ямочкой – его красота явно отдавала Скандинавией, и пожилая бухгалтерша, тайно в него влюбленная, уверяла, что Норт просто копия советского киноактера – эстонца Бруно Оя.

После той истории с девушками прошло уже двенадцать лет. За это время у Норта не было ни одного «прихода», и он надеялся, что все осталось в прошлом, а Максвелл заснул навеки. Ему пришлось нелегко, когда Инга так скоропалительно сбежала из дома, бросив сына второй раз. Сначала Эвальд радовался свободе, но выяснилось, что жить одному как-то неуютно. Да и Максвелл оживился: оказалось, что присутствие матери его сдерживало. Постепенно Эвальд научился справляться с «приходами» и заглушать голос Максвелла хриплыми руладами Луи Армстронга или Оскара Бентона. Мужское исполнение джаза нравилось Эвальду больше: женские голоса действовали на него возбуждающе и плохо противостояли Максвеллу.

Потихоньку Норт привел дом в то состояние, в котором он был при жизни Этель Леонардовны и Вениамина Максимилиановича, и больше никогда ничего не менял. С матерью он общался по телефону и то редко, особенно после ее отъезда в Америку. Прошло семь лет, пока он решился ответить на ее приглашение, впрочем, не слишком настойчивое. Но было интересно посмотреть на ее заокеанскую жизнь – Европу Норт объездил почти всю, а в Штатах еще ни разу не был. К тому времени Инга успела развестись и второй раз выйти замуж. Она располнела, но былой красоты не потеряла.

Их взаимная настороженность через пару дней растаяла, и Эвальд две недели купался в лучах материнского горделивого обожания: Инга хвасталась сыном, которого на людях называла братом, перед всеми знакомыми и настойчиво сватала ему местных невест. Девушки и сами прилагали немало усилий, чтобы увлечь этого загадочного русского красавца. Но Эвальд скоро устал и от навязчивого внимания матери, и от общей суеты ее роскошного дома с семью спальнями, бассейном и оранжереей. Три собаки, две кошки, четыре попугая в клетках, бесчисленные горничные, уборщики и садовники, а также клиенты мужа (он был адвокатом по бракоразводным делам, так Инга с ним и познакомилась) и его взрослые дети с внуками так и сновали туда-сюда. А еще бесконечные приемы и ответные походы в гости! Так что Норт с облегчением вернулся домой, в свой привычный мирок, пусть маленький и сумрачный, но любимый, хотя мысль о женитьбе все-таки запала ему в голову.

Темные старинные шкафы, обильно украшенные резьбой; тяжелые кресла с львиными лапами; люстры из потускневшего от времени хрусталя; настольные лампы с круглыми цветными абажурами и ножками в форме нагих женских тел; овальный обеденный стол; серебряные приборы, тончайший чайный фарфор, письменный стол с полкой-навершием и множеством ящичков, среди которых были и потайные, – весь этот предметный мир, переживший не одно поколение владельцев и словно впитавший в себя их чувства и воспоминания, казалось, и сам приобрел нечто, напоминающее душу. Конечно, когда Норт женится, всем этим креслам и торшерам придется примириться с присутствием чужого человека, но он надеялся, что сможет найти женщину, которая не станет пытаться что-либо изменить в его жилище. В конце концов, можно будет отдать одну из трех комнат в ее полное распоряжение – с условием, чтобы не касалась остальных.

Такую женщину Норт встретил на работе. Звали ее Лана. Имя, конечно, необычное, но ему ли об этом говорить. Познакомились они с Ланой на совещании с зарубежными партнерами: одновременно сошлись у двери за две минуты до начала. Это был хороший знак – девушка пунктуальна. И явно умна, раз окончила юрфак. К тому же красива, элегантно, но скромно одета. Ничего вызывающего: серый офисный костюм, юбка средней длины, не слишком высокие каблуки, никаких украшений, кроме тонкой золотой цепочки на шее. Никакой косметики, лишь губы тронуты неяркой розовой помадой и такой же лак на коротких ногтях. Норт внимательно ее рассмотрел. Она сидела напротив него за столом переговоров, ровно держала спину, внимательно слушала, делала пометки в блокноте, а когда замечала устремленный на нее взгляд, сдержанно улыбалась, давая понять, что видит его заинтересованность и ценит. Да, пожалуй, было в ней нечто, напоминавшее Этель.