– Девушки больше нет, Ивонна, так или иначе. Столько времени прошло с тех пор.

– И всё равно ты будешь её искать.

– Нет, не буду.

– Когда-нибудь будешь. Ты не сможешь жить, не зная наверняка.

– Мне достаточно того, что я знаю, – возразил он. – Более точные сведения мне не нужны. Я не бегаю за женщинами, ты же знаешь.

– Потому что ты женат на мне?

– Потому что я твой муж, а ты моя жена.

– Ты не хочешь поступать неправильно, это делает тебе честь, Леон. И всё-таки этот вопрос будет тебя мучить, пока ты не докопаешься до ответа. Я не хочу на это смотреть, а главное, я не хочу, чтобы это сказывалось на мне. Ты должен разыскать эту девушку, это я тебе приказываю.

На следующее утро по дороге на работу Леон боролся со своим желанием проехаться наудачу туда и сюда на метро. На площади Сен-Мишель он сдался и спустился под землю, под чугунное литьё светильников в стиле модерн. В следующие часы кого он только не видел под землёй – людей всех возрастов и всякого роста обоего пола, любых цветов кожи, да пару собак и кошку в клетке из ивовых прутьев и даже крестьянина с печальными собачьими жёлтыми глазами и двумя живыми овцами – как видно, он оставил свою телегу в Порт-де-Шатильон и теперь ехал к рынку на метро. Но девушку с зелёными глазами он не видел.

Никто не заметил, что он опоздал на работу. Химическая лаборатория Судебной полиции находилась на пятом этаже на Набережной Орфевр гораздо выше комиссариата, в котором круглые сутки было много крика, плача и ругательств. В отделе Леона, наоборот, царила тишина. Пахло здесь не мокрыми дождевиками полицейских и не пóтом страха допрашиваемых, не пивом и не кислой капустой, не сэндвичами и сигаретами репортёров, которые ждали новостей в вестибюле; здесь пахло хлором, жавелевой водой, эфиром и ацетоном. В лаборатории было много латуни, стекла и красного дерева, а сотрудники в белых халатах работали тихо и сосредоточенно под шипение газовых горелок Бунзена.

Все они ступали неслышно и разговаривали шёпотом, и если какой-нибудь неловкий практикант стучал двумя коническими колбами или мензурками, коллеги сердито хмурили брови. Здесь начальники обращались к своим подчинённым на «вы» и свои приказы отдавали в вежливой вопросительной форме, кофе каждый готовил себе сам, и никому не пришло бы в голову вообще заметить опоздание коллеги.

Минуло десять лет с тех пор, как Леон попал в центр связи Судебной полиции, который располагался двумя этажами ниже лаборатории и этажом выше комиссариата. В первые недели ему трудно было соответствовать своей функции телеграфиста, потому что здесь принимались во внимание только результаты, и ему не удавалось прикрыть свою некомпетентность ни красивой формой железнодорожника, ни красным перронным флажком. С первого же часа работы стало безоговорочно очевидным, что азбукой Морзе он не владеет, и ему пришлось оправдываться перед начальством смутными намёками на долгий перерыв в работе вследствие военной службы и продолжительного выздоровления после ранения на фронте; один раз он даже задрал рубашку и показал свои пулевые раны.

Но поскольку он проявлял старание и вечерами в своей мансардной комнате в Батиньоле до поздней ночи штудировал официальные справочники телеграфных компаний – французских и международных, то он скоро наверстал упущенное и уже через несколько месяцев считался полноценным специалистом связи.

Правда, впоследствии он обнаружил, что телеграфирование – когда им уже полностью овладел – дело довольно однообразное, и в нём нет ничего интересного. На его счастье через три года замдиректор по научной службе, с которым он иногда обедал вместе, освободил его от работы связиста, переведя на перспективную должность в только что организованной химической лаборатории.

Да, перемена места означала для Леона возврат в состояние полной некомпетентности, поскольку он ещё в гимназии из-за совершенного отсутствия интереса к химии был самым слабым учеником в своём классе; и за годы, которые минули с тех пор, он окончательно забыл даже те рудиментарные познания, которые осели в нём против его желания.

Однако со своим проверенным методом неподсудного авантюризма ему и на сей раз удалось быстро устранить свою безграмотность. Коллеги прощали ему первоначальную беспомощность уже за одно то, что он со всеми приветливо здоровался и за всеми признавал их место на иерархической лестнице. Той осенью 1928 года наконец, поскольку у него ожидался второй ребёнок, он входил в лаборатории в число старших по должности и ни перед кем уже не отчитывался. У него были хорошие перспективы через пару лет стать заместителем начальника отдела.

В то утро ему предстояло исследовать картофельную запеканку на предмет присутствия мышьяка; процесс, который ему приходилось проделывать уже сотни раз. Он взял из холодильного шкафа чашку с якобы отравленной запеканкой, растворил щепоть на кончике ножа в перекиси водорода и вылил раствор на кусочек промокашки, на которую был нанесён раствор «золотой соли». Хотя ему благодаря многократному повторению было привычно каждое действие, он обращался с пробами, из которых за многолетний опыт в среднем каждая вторая или третья действительно содержала ядовитые вещества в опасном для здоровья количестве, с предписанной осторожностью. На сей раз результат оказался отрицательным, хлораурат натрия при вливании картофельного раствора не окрасился фиолетовым, а сохранил свой коричневый цвет. Леон пошёл к раковине и вымыл свои склянки, сел к письменному столу и напечатал для следователя на чёрно-золотом «ремингтоне» результат исследования в трёх экземплярах под копирку.

В первые годы он ещё интересовался нарушенными любовными клятвами и остывшими страстями, которые приводили к отравленной картофельной запеканке, равно как и историями корыстолюбия, обмана и возмездия; он пытался вообразить себе отчаяние отравительницы – к крысиному яду прибегали почти всегда женщины, мужчины в борьбе за существование предпочитали другое оружие, – и пытался проникнуться тем чувством облегчённого разочарования тех мужей, которые ошибочно истолковали свои желудочные судороги, приступы головокружения и сильное потовыделение как симптомы отравления; он разыскивал на первом этаже комиссаров, ведущих соответствующее расследование, и болтал с ними в вестибюле, чтобы выяснить подробности о судьбе тех людей, которых он, Леон Лё Галль своими пипетками и стеклянными палочками либо выводил на свободу, либо загонял в тюрьму или на эшафот. Иногда он даже неофициально и вопреки советам коллег ходил на место преступления или смотрел на дома отравительниц, наносил визиты жертвам в морге или смотрел женщинам-убийцам в глаза в момент вынесения приговора.

Но со временем он заметил, что подавляющее большинство этих драм ужасно банальным образом походили друг на друга и в конце концов представляли собой одинаковые истории жадности, тупости и глупости сердца, которые с незначительными вариациями повторялись снова и снова, отчего он, начиная уже с третьего года службы, ограничивался тем, что именем закона искал мышьяк, крысиный яд или цианистый калий, а все вопросы вины, судьбы и чувств, равно как и наказания, прощения или греха предоставлял другим – например, судьям в их почтенных мантиях или господу Богу на небе, или маленькому человеку на улице, или пьющим пиво за столом для завсегдатаев. Эту профессиональную позицию служебного смирения ему с самого начала и рекомендовали опытные коллеги.