начать засыпа́ть ее вопросами я не успеваю: мама опускает руку в карман и шарит там.

Я вспоминаю, что когда мама вошла в комнату, она что-то держала в руке.

Какую-то маленькую вещицу.

— Нам нужно еще кое-что обсудить, — говорит мама. — Думаю, ты знаешь что.

Не знаю. Быть может, потому, что не хочу знать. Но тут мама раскрывает ладонь, и душа у меня уходит в пятки: серебряный колокольчик. Мне приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не выскочить из постели и не выпрыгнуть в окно. Вжавшись в подушки, я с отвращением таращусь на колокольчик и сопротивляюсь желанию зажмуриться.

— Я понимаю, что ты не хотела меня обидеть, пока прятала его всё это время, — говорит мама.

Я пытаюсь возразить, но она не дает мне сказать.

— Ничего страшного. Не надо объяснять. — Она протягивает мне колокольчик, будто предлагая взять его в руки — коснуться его, — и я торопливо отползаю по кровати как можно дальше. — Я не понимала, что он для тебя значит, — говорит мама. — Не понимала, что…

Она всхлипывает, качая головой, и приподнимает колокольчик за тоненькую ручку. Хотя в колокольчике нет язычка, мама по привычке держит его вертикально, чтобы купол лежал на раскрытой ладони, затем аккуратно ставит его на мой прикроватный столик.

— Оставь себе, — говорит мама. — Папа принадлежал тебе так же, как мне. — Она усмехается. — Тебе даже больше, пожалуй.

— Мне… мне он не нужен, — выдавливаю я.

— Ничего, Эсси, это я, а не ты вела себя как эгоистка.

Как бы я ни пыталась, отвести взгляд от колокольчика не получается. Мне удается только едва слышно прошептать:

— Пожалуйста, прошу тебя, забери его…

— Нет. — Мама гладит меня по ладони. — Теперь он твой. Я стараюсь оставить прошлое в прошлом.

Я вдруг понимаю, что под «прошлым» мама имеет в виду папу, и это осознание как удар под дых.

Мама встает и задувает лампу.

— Я понимаю, что ты еще не готова отпустить прошлое — и в этом нет ничего плохого. Пусть колокольчик будет у тебя, дорогая, сколько тебе нужно.

А потом она целует меня в лоб. И оставляет меня.

Оставляет одну.

В темноте.

Наедине с вещью, которой я боюсь больше всего на свете.

Глава 11

В коридоре кто-то есть. Я это понимаю еще до того, как просыпаюсь, — до того, как слышу звуки.

Шаги.

Кто-то стоит за дверью в мою комнату.

Я медленно сажусь в постели, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте, и замечаю, что заснула со сжатым в кулаке Списком немыслимых страхов. Луч маяка бьет в окно, освещая всю комнату, и я сразу же смотрю на книжный стеллаж у противоположной стены.

Колокольчик тускло поблескивает на свету — маленькая серебряная вещица на пустой полке. Я убрала его как можно дальше от себя. Но и этого недостаточно.

В коридоре скрипят половицы.

Комната снова погружается в темноту. У меня обрывается дыхание. Воображение разыгралось не на шутку. Я представляю, как кто-то стоит за дверью, прижав к ней ухо, и переступает с ноги на ногу, прислушиваясь. Я не хочу, чтобы этот кто-то понял, что я проснулась, поэтому сижу замерев. Секунды тянутся будто часы, но наконец шаги удаляются. Их почти не слышно. Наверное, этот человек мало весит и ступает босыми ногами на цыпочках по холодным деревянным половицам. В конце коридора, слева от моей комнаты, шаги совсем стихают. Я не сразу вспоминаю, что находится в этой части дома — куда ведет этот коридор.

Свет снова заливает комнату, и у меня сжимается сердце.

Чердак. Красная дверь.

Я слышу, как она медленно открывается. Петли протестующе рычат, будто клыкастое чудовище с горящими глазами заметило мое присутствие. Дверная ручка бьется о стену. В мыслях я вижу этот зияющий проем. Такой темный, что если в него войти, то можно задохнуться, словно ты под толщей воды.

Тот, кто открыл красную дверь, открыл ее только для меня. Я это знаю так же верно, как и все страхи в моем списке.

Я это знаю, потому что переговорная трубка в стене начинает издавать свист.

Поначалу он едва слышен, и я могу притвориться, что на самом деле его нет. Но затем звук усиливается и вскоре становится таким пронзительным, что я, в совершенном замешательстве, зарываюсь в одеяла и прижимаю ладони к ушам. Отвечать я не хочу. И молюсь, чтобы ко мне пришли на помощь. Мама, фрейлейн Гретхен или даже доктор Блэкрик. Наверняка же до кого-нибудь донесся этот шум? Наверняка никто на этом проклятом острове не может нормально спать из-за мерно мигающего света маяка?

Но, возможно, в таком огромном доме не слышно свиста из моей комнаты. Возможно, луч проникает только в мои окна. Потому что никто не приходит.

Я хочу быть похожей на Беатрис или на моих маму и папу. Хочу встать с кровати, подойти к переговорной трубке и заорать в нее, велев замолкнуть. Хочу выскочить в коридор и захлопнуть красную дверь. Но я не могу этого сделать. Мне слишком страшно.

Однажды я рассказала папе о своих ощущениях. Мы сидели вместе на пожарной лестнице и смотрели на освещенные снизу доверху небоскребы, которые он помогал строить.

— Ты такой смелый, — сказала я, думая о том, как мне было бы страшно оказаться на такой высоте. Высоту пожарной лестницы я выносила только потому, что папа был рядом и держал меня за руку. — Хотела бы я быть как ты.

Его ответ меня озадачил.

— Но ты и есть как я, — ответил он. — Ты разве не знаешь? Всякий раз, когда я поднимаюсь наверх, мне до жути страшно, что я упаду.

Очень долго я лежу в постели, по-прежнему прижав ладони к ушам, и медленно, тихо дышу. Шепотом я вновь и вновь повторяю папины слова, и это успокаивает почти так же, как перечисление страхов из моего списка. Если бы я только понимала, что имел в виду папа, возможно, мне бы хватило духу подойти ближе и прижать ухо к переговорной трубке или выйти в коридор. Но я все равно не понимаю. Как можно быть смелым, если боишься до помешательства?

Когда я наконец отнимаю ладони от ушей, звука больше нет. Не дожидаясь, когда трубка засвистит снова, я выскакиваю из постели, выбегаю в коридор и мчусь вперед, не оглядываясь на красную дверь. Я хочу разбудить маму и рассказать ей, что случилось, но, повернув за угол, резко останавливаюсь, услышав шум.

Внизу, в холле, открылась и захлопнулась входная дверь.

До лестницы остался