1986 года он приравнял перестройку к «настоящей революции» [Горбачев 1987–1990, 4: 37]. Как и прежде, однако, оставались неясными конкретные политические меры, которые должны были вытекать из этих принципов, а то, что они обрамлялись более традиционалистской риторикой, позволяло пуританам и технократам чувствовать меньшую угрозу со стороны радикальных фраз, чем это могло бы быть в противном случае.

Например, на XXVII съезде КПСС Горбачев заявил: «Всякая перестройка хозяйственного механизма <…> начинается с перестройки сознания, отказа от сложившихся стереотипов мышления и практики, ясного понимания новых задач» [Горбачев 1987–1990, 3: 217]. Пуритане могли понять это в том смысле, что чистка коррумпированных кадров и усиление просветительской работы партии среди рабочих являются предпосылками для изменений в институциональной структуре. Таким образом, «революция» Горбачева могла быть истолкована как революция культурная, а не политическая, как революция, направленная против привилегий партийного аппарата. Кроме того, в своих выступлениях в марте-апреле 1985 года Горбачев часто ссылался на патерналистскую роль партии как воспитателя советских людей. В своей речи после избрания генеральным секретарем, например, он утверждал, что углубление социалистической демократии неразрывно связано с повышением общественного сознания:

Мы и дальше обязаны расширять гласность в работе партийных, советских, государственных и общественных организаций. Владимир Ильич Ленин говорил, что государство сильно сознательностью масс. Наша практика полностью подтвердила этот вывод. Чем лучше информированы люди, тем сознательнее они действуют, тем активнее поддерживают партию, ее планы и программные цели [Горбачев 1987–1990,2: 130–131].

Это явно было заявление представителя элиты, которое слушатели в Центральном комитете легко могли истолковать как гарантию того, что изменения, хотя и необходимы, не оспаривают ведущую роль партии.

Несмотря на такие уверения, постоянное присутствие реформаторских фраз в речах генерального секретаря могло иметь далекоидущие последствия для идеократического режима[67]. Эти фразы подразумевали негласный отказ от самоуспокоительных доктринальных формулировок, которыми ранее оправдывались неизменность и стабильность (или то, что Горбачев назвал «застоем»). Тем самым они открыли интеллектуальное и политическое пространство для реформаторов в журналистском сообществе, академических кругах и среди культурной интеллигенции, которые могли теперь публично участвовать в дебатах об альтернативах брежневизму. Они позволили потенциальным политическим активистам ссылаться на заявления генерального секретаря как на политическое прикрытие для рискованных усилий по расширению границ дозволенного в публичных обсуждениях и сообществах. На этом раннем этапе своего правления Горбачев осторожно приоткрыл публичное пространство (и обеспечил ему прикрытие), сочетая традиционалистскую и реформаторскую риторику, но проводя в основном традиционалистскую политику. Он бросал вызов формальным доктринам брежневизма, но еще не оспаривал примат частных арен власти и не вызывал у пуритан и технократов в руководстве тревоги по поводу потенциально опасных последствий того, что должно было произойти.

Приведем другой пример. На этой ранней стадии Горбачев еще не рассматривал гласность как самоцель. Скорее он определял ее как инструмент, необходимый для разоблачения бюрократов, скрывающих свои должностные злоупотребления или некомпетентность. Гласность была необходимым прожектором, и теперь ее нужно было усиливать. Он также называл ее механизмом, с помощью которого партия повысит доверие масс и тем самым побудит их внести свой вклад в реализацию партийных целей. Но он еще не переступил черту между элитарностью и популизмом; центральным властям все еще нужно было контролировать масштабы и направленность «открытости». Это проявлялось в том, как Горбачев сочетал гласность с традиционными, элитарными концептами[68]. Так, в июне 1986 года на частной встрече с членами Союза писателей Горбачев призывал их не делать вопрос о Сталине центральным элементом в своем определении гласности. Зачем тратить всю свою энергию на споры о прошлом, спрашивал он, когда нужно сконцентрировать наше внимание и энергию на настоящем и будущем? [Gorbachev 1986]. Здесь Горбачев также делал упор на осторожность и на то, чтобы представить себя лидером, способным уравновесить и урегулировать противоречивые интеллектуальные программы, политические ориентации, интересы различных классов и поколений.

Для режима, который пытается легитимировать себя, ссылаясь на священное идеологическое наследие, важны слова. Население может не верить в догматы данной идеологии, но постоянная защита этих догматов режимом призвана сигнализировать о коллективной неуязвимости чиновничества. Когда лидер хочет существенно изменить положение вещей, он может мобилизовать в поддержку своих усилий новые источники, изменив догмат и тем самым обозначив, что представители установленного порядка – а возможно, и сам этот порядок – больше не являются неуязвимыми. Именно об этом сигнализировала антисталинская кампания Хрущева. Это также объясняет, почему для консервативного режима Брежнева было так важно положить конец антисталинской кампании и ввести в оборот новые доктринальные формулировки, чтобы заново защитить установленный порядок. Горбачев последовал примеру Хрущева, а не Брежнева, хотя на тот момент в менее конфронтационной манере. Но в 1980-х годах, как и в 1950-х, за дело взялись журналисты, ученые и критически настроенная интеллигенция.

Похожая картина наблюдается и в международных отношениях. В начальный период своего правления Горбачев подготовил идейную почву для последующих внешнеполитических инициатив. Мы видели, что с декабря 1984 по февраль 1985 года он уже обозначал свою связь с «новым мышлением» и другими концепциями, ставшими предвестниками более гибкой позиции в международных делах. Это не изменилось в течение первого года его пребывания в должности, хотя его политика оставалась осторожной, а риторику можно было истолковать двояко. Например, на XXVII съезде партии в феврале 1986 года он назвал войну в Афганистане «кровоточащей раной», тем самым став первым советским генеральным секретарем, давшим публичную критическую оценку этой войны [Горбачев 1987–1990, 3: 251][69]. Тем не менее в его комментариях по поводу отношений между Востоком и Западом на том же XXVII съезде решительный акцент на достижении согласия сочетается со столь же решительным осуждением «американского империализма»[70].

Точно так же осторожно и двусмысленно Горбачев действовал в отношениях с коммунистическими правительствами Восточной Европы. Через месяц после своего избрания генеральным секретарем он подтвердил основные принципы «доктрины Брежнева» (санкционирование применения Советским Союзом силы для предотвращения свержения социализма), говоря в своем выступлении о продлении действия Варшавского договора[71]. Однако в том же месяце он, как сообщается, в частном порядке говорил некоторым восточноевропейским руководителям, что СССР их не спасет, если народ их отвергнет[72]. В 1985–1986 годах Горбачев очень редко обращался к проблеме Восточной Европы, концентрируясь на других вопросах. Но в своей речи на XXVII съезде партии он не поддержал доктрину Брежнева или связанные с ней концепции, а вместо этого сформулировал видение более согласованных отношений СССР с Восточной Европой[73]. Аналогичным образом, в выступлении перед сотрудниками Министерства иностранных дел в мае 1986 года Горбачев настаивал на необходимости более уважительного отношения