мере того как генеральный секретарь позволял гражданским свободам распространяться на сферы вероисповедания, свободы передви– [75] жения, эмиграции, свободы слова и средств массовой информации [Рыжков 1995: 77, 86, 185–188, 200][76]. По мере расширения границ дозволенного росла и смелость журналистов, ученых, писателей, художников и политических активистов. Их действия и те независимые общественные организации, которые они помогали создавать или расширять, выходили за рамки той степени свободы слова и собраний, которая была официально и публично санкционирована Горбачевым. Нежелание Горбачева устанавливать и применять ограничения все чаще отталкивало от него тех членов ЦК, которые привыкли считать, что альтернативой порядку станет анархия.

Примечательна параллель между поведением Хрущева в 1958–1960 годах и Горбачева в 1987–1989 годах. Оба достигли высших позиций в руководстве. Оба выдвинули комплексные программы для достижения чрезвычайно амбициозной цели, основанной на прогрессивных воззрениях, которые выходили за пределы прежнего опыта[77]. Хрущев, как и Горбачев, расширял арены политических дискуссий и рамки допустимых обобщений критики системы ради преодоления укоренившихся препятствий на пути к переменам.

Однако содержание их воззрений совершенно отличалось. Хрущев продвигал и обещал ни больше ни меньше, как «полномасштабное строительство коммунизма», основанное на том, чтобы «догнать и перегнать» капитализм по показателям роста и потребления, а также добиться решительного сдвига в глобальном соотношении сил в пользу социализма и вскоре прийти к «полной и окончательной победе социализма» в мировом масштабе. Но Хрущев не стремился уменьшить, а тем паче преодолеть пропасть между ленинизмом и процедурной демократией. Он стремился лишь сделать ленинскую систему несколько более открытой и значительно менее бюрократизированной, что, как он утверждал, вдохновило бы население и помогло бы построить общество материального изобилия и политического консенсуса. В его программах 1958–1960 годов не нашлось места для альтернативных, тайных выборов, пропаганды антисистемной критики, плюрализма как идеала или добровольных объединений, независимых от партийного контроля. Хрущев ставил своей целью начало процесса социально-политической и социально-экономической гомогенизации, тогда как Горбачев поддерживал и развивал плюрализм и неоднородность (хотя и не индивидуализм как таковой) в этих сферах. Хрущев видел политику плебисцитарной и популистской и в такой политике был неоспоримым лидером. Горбачев же был последователем политики институциональной и представительной, где он видел себя ведущим политическим посредником и гарантом прогресса, а не лидером, которого считают невосприимчивым к критике или вызовам.

Оба признавали, что реформирование системы потребует организационных и идеологических вызовов тому наследию, в рамках которого они действуют. Но только Горбачев был готов синтезировать ленинизм с вариантом процедурной демократии, подчиняя чиновничество автономным механизмам публичной ответственности[78]. И только Горбачев был готов отказаться от «антиимпериалистической борьбы» за рубежом.

Обоснование и начало внутриполитической трансформации

На протяжении 1987–1989 годов Горбачев трансформировал идеологию и организацию советской политики – то, что я назвал языком и аренами политики. Он радикализировал и развил реформаторские концепции, которые в 1984–1986 годах лишь осторожно продвигал. Теперь он критиковал «догматическое, бюрократическое и волюнтаристское наследство» [Горбачев 1987–1990, 6: 64][79], что фактически было недвусмысленным посланием не желавшим адаптироваться к новому социально-политическому порядку [Горбачев 1987–1990, 6: 394][80]. Но он не отказывался и от тех элементов своих публичных заявлений, которые нравились как пуританам, так и технократам. Не игнорировал он и других чиновников, которые усвоили марксистско-ленинские категории и суждения, но признавали при этом необходимость значительных изменений в свете того кризиса, в котором оказалась страна. Напротив, Горбачев в своих выступлениях смещал значимость этих акцентов, последовательно пытаясь продемонстрировать, что, будучи реформистом, он сохраняет верность идеологической традиции. В каком-то смысле он проделал замечательную работу, не пересекая пропасть между ленинизмом и процедурной демократией, а стоя двумя ногами на одной и другой стороне этой пропасти.

Горбачев добился этого, в частности, тем, что сформулировал видение реформированного советского социалистического общества – такого, которое оставалось бы верным традиционному марксистскому социализму, романтическому ленинизму периода «Государства и революции» (1917) и ленинизму реформаторскому периода НЭПа (1921–1927), порвав с элитарными и диктаторскими чертами системы, развившимися с тех лет. Так, в речах и текстах 1987–1988 годов Горбачев постоянно превозносил и цитировал Ленина, чтобы оправдать свои самые радикальные предложения. В равной степени превозносились достоинства и потенциал социализма – потенциал, который, как он утверждал, будет раскрыт и реализован его политикой. Иногда это приводило к формулировкам, которые стороннему наблюдателю могли показаться загадочными и запутанными: «Суть перестройки именно в том и состоит, что она соединяет социализм и демократию, теоретически и практически полностью восстанавливает ленинскую концепцию социалистического строительства» [Горбачев 1987: 31]. Но для членов ЦК в этих словах прозвучало знакомое предупреждение о потенциально опасной политике.

Это не могло вызвать энтузиазма по поводу перемен среди тех чиновников, которые переживали из-за последствий общественной критики, децентрализации и конкурентных выборов. В то же время, учитывая знакомую риторику, многие чиновники, уже несколько напуганные напористостью Горбачева и изначально в себе неуверенные, могли прийти к заключению, что запущенные процессы в принципе можно контролировать. Это также позволило им уверовать в то, что сам Горбачев привержен идее удерживать эти процессы в определенных рамках. Горбачев пытался их успокоить: он утверждал, что его курс направлен на «углубление социалистического самоуправления народа. Речь, разумеется, не идет о какой-то ломке нашей политической системы. Мы должны с максимальной эффективностью использовать все ее возможности…» [Горбачев 1987–1990,4: 317][81]. Так или иначе, подразумевалось, что демократия – это социалистическая демократия, а плюрализм – социалистический плюрализм. Ничто из того, что он предлагал, не имело целью свести на нет «социалистическую идею» и «социалистический выбор» советского народа.

Горбачев также заверял свою аудиторию, что с уважением относится к достижениям советской истории – даже несмотря на то, что стремился «резко порвать» с прошлой практикой, – и намерен сохранить лучшие черты унаследованной им системы. Так, наряду с призывами к критике прошлого и заполнению «белых пятен» в истории и литературе, он защищал действия партии в крайне сложных исторических обстоятельствах (Великая Отечественная война, холодная война) и давал высокую оценку советским достижениям [Горбачев 1987–1990, 4: 373–374][82]. Он представлял свои реформы как продолжение прежних усилий прогрессивных сил внутри партии, пытавшихся, пусть и безуспешно, реализовать потенциал социализма еще в 1953, 1956 и 1965 годах [Горбачев 1987–1990,6:351,383,399–400][83]. Точно так же, обсуждая решения, принимаемые в период перестройки, он всегда называл их коллективными, а не индивидуальными решениями руководства, и заверял свою аудиторию, используя марксистский лексикон, что руководство остается полностью ответственным за эволюционный процесс, который не выйдет из-под контроля:

Хочу подчеркнуть, <…> что перестройка – это не отрицание, а