если и отрицание, то диалектическое. Выстраивая нашу линию на ускорение, на перестройку, мы стоим не на каких-то скользких болотных кочках, а на тверди, которая сформировалась усилиями многих поколений советских людей, в результате борьбы на нашем пути первопроходцев [Горбачев 1987–1990, 5: 210][84].

Для технократов у Горбачева тоже нашлись слова, чтобы сформулировать предлагаемые им изменения. Он апеллировал к научному рационализму, имеющему глубокие корни как в марксизме, так и в советской истории. Напоминая об увлечении Ленина американской эффективностью и индустриализацией, он провозгласил, что цель перестройки заключается в «придании социализму самых современных форм» [Горбачев 1987–1990,5:410][85]. У современности уже были институциональные формы, но у социализма – политическое и культурное содержание! Перестройка «привяжет» одно к другому, не разрушая сущности – самого духа – системы. Также «перестройка – это решительный поворот к науке, умение поставить любое начинание на солидную научную основу. Это соединение достижений научно-технической революции с плановой экономикой» [Горбачев 1987: 30].

Упор Горбачева на «правовое государство» также мог оказаться привлекательным для потенциальных рационализаторов советской экономики. Эти люди стремились создать более предсказуемую процедурную основу для государственного управления и, подобно своим собратьям-пуританам, считали коррупцию и произвол чиновников врагами административной рационализации. И пуритане, и технократы хотели избежать возврата к автократическому руководству Политбюро, будь то сталинский деспотизм или хрущевский произвол. Это также было для них важно – в той мере, в какой закон ограничивал произвол их лидеров (то есть «давал надежные гарантии против возврата к культу личности», как говорили и Хрущев, и Горбачев) [86]. Правовое государство для технократов и пуритан не означало замену авторитарного режима всеобъемлющей демократией. Но в той мере, в какой правовая кодификация способствует рационализации управления и недеспотичному руководству, для таких чиновников могло найтись что-то привлекательное в программе демократизации Горбачева[87].

Даже называя перестройку революцией, Горбачев говорил на языке эволюции, определяя изменения как долгосрочный процесс, требующий адаптации к непрерывным изменениям. Ленинцы, говорил он, должны быть творческими личностями, как сам Ленин. С одной стороны, он заверял, что система не рухнет, а «реализует свой потенциал»; с другой стороны, настаивал на том, что повторение «застоя» эпохи позднего Брежнева неприемлемо и фактически станет верным путем к гибели системы. Идея прогрессивных изменений имеет глубокие корни в марксистской и ленинской традициях. На деле эти традиции уходят корнями в учение об исторических изменениях, согласно которому застой рассматривается как регресс, а изменение – как нормальное состояние человеческого общества [Tucker 1969; Hanson 1997]. Безусловно, идеологическая традиция предполагала, что переход от одной системы к другой (например, от капитализма к социализму) требует насильственной революции снизу. Но Горбачев не считал перестройку переходным периодом; напротив, социализм все еще «развивается», и перестройка поможет реализовать его потенциал, что приведет не к появлению новой исторической системы, а к более прогрессивному, нравственному и свободному варианту социализма[88].

Комплексная программа Горбачева основывалась на идее, что культуру следует преобразовать даже быстрее, чем политическую и экономическую организацию, если необходимо, чтобы структурные изменения укоренились и привели к новому типу поведения. По этой причине он сделал упор на то, что назвал «человеческим фактором»; он говорил о нем еще в декабре 1984 года и подробно изложил свое понимание на XXVII съезде партии в феврале 1986 года [Горбачев 1987–1990,3:217]. 8 апреля 1986 года он утверждал, что культурные изменения – как среди элиты, так и среди масс – являются предварительным условием для успешной экономической реформы: «Скажу откровенно, если мы сами не перестроимся, я глубоко убежден в этом, то не перестроим и экономику, и нашу общественную жизнь» [Горбачев 1987–1990, 3: 166][89]. Этот аргумент встречал теплый прием на этапе смены политической власти, так как он нравился и пуританам, и технократам – до тех пор, пока Горбачев не уточнил содержание предлагаемых изменений в отношении к работе и ее стилю. Советская традиция и прежде включала этап и понятие «культурной революции». КПСС всегда постулировала себя как организацию, активисты которой будут постоянно обучать и воспитывать менее сознательные массы. Следовательно, когда Горбачев призывал уделять больше внимания сознанию масс и той роли, которую они могут сыграть в формировании более яркого, динамичного и эффективного общества, он использовал стилистику, знакомую чиновникам партийного государства.

На этапе своего восхождения Горбачев сохраняет приверженность культурным изменениям, но придает им более радикальное, преобразовательное содержание. Теперь образованные массы становятся источником мудрости, а не просто глиной, которую лепят партийные чиновники. Теперь официальные лица будут нести формальную ответственность перед сознательной общественностью, с тайным голосованием и множеством кандидатур на альтернативных выборах. Теперь «плюрализм мнений» и системная критика считаются здоровыми явлениями, которые наилучшим образом должны помочь обществу в целом обнаружить «истину». Гласность и демократизация теперь подразумевают равенство статуса между чиновниками и народными массами, а также формальную отчетность чиновников перед массами. Трудно было скрыть угрожающие последствия этих идей и практики их реализации от чиновников ленинского режима, независимо от их ориентации. Горбачев попытался уменьшить сопротивление, установив процедуры, позволявшие чиновникам оказывать непропорционально большое влияние на процесс выдвижения кандидатов и обеспечивали определенную степень корпоративного представительства в новом парламенте. Однако Горбачев за завесой преемственности скрывал и куда более радикальные последствия.

Один из способов заключался в том, чтобы периодически заявлять, что критика и массовая инициатива, будучи предпосылками успеха перестройки, не являются абсолютом. Целью должна стать «сознательная дисциплина» [Горбачев 1987: 27]. В критике «смелость» должна сочетаться с «принципиальностью», что в советском лексиконе означало следование «верной линии [партии]» [Горбачев 1987–1990, 4: 326]. В феврале 1987 года он затронул вопрос о том, насколько далеко может зайти критика в эпоху перестройки. Он заявлял, что она не должна быть беспочвенной, а должна быть «партийной, правдивой <…> чем острее, тем более ответственной» [Горбачев 1987–1990, 4: 371][90]. «Правовое» государство создает основу для «ответственной» гражданской позиции, а не для неограниченной вседозволенности [Горбачев 1987: 93–94]. Подобным же образом Горбачев вторил своим предшественникам, говоря о приверженности нормативным определениям общественных интересов: «Мы поддерживаем и будем поддерживать то, что служит социализму, и отвергаем все, что противоречит интересам народа» [Горбачев 1987–1990, 6: 61][91]. Это было далеко от принципов либеральной демократии, поскольку предполагало, что общественные интересы должны определяться просвещенной элитой и защищаться этой элитой от граждан, которые не являются принципиальными, дисциплинированными и ответственными.

Горбачев также заверял членов ЦК, что, пока они на стороне побеждающей перестройки, им не стоит бояться масс. Он неоднократно утверждал, что люди лояльны к партии, перестройке и системе. Они получили хорошее образование в советских учреждениях, обладают большим опытом. Им