Вздохнул я и снисходительно, как непутевому недорослю, пояснил, что никакой промашки нет, а о том, что княжеские поместья в тех местах, я знаю и без него. Просто ехал я на Русь издалека, и не один, а с обозом аглицких купцов, а расстался с ними как раз потому, что их путь лежит далее в Москву, а мне понадобилось сделать крюк.

– Стало быть, ты тоже из купцов? – сделал вывод главный бармалей.- А что за товар везешь? Неужто одни златые яблочки?

Имечко у него, кстати, было под стать облику – Посвист. Почти Соловей-разбойник. Говорят, тот тоже был славным свистуном, пока не повстречался с Ильей Муромцем.

– А что, разве не заметил ты у опушки пять моих телег с добром всевозможным – пряностями индийскими, сукном златотканым да прочими заморскими товарами? – очень серьезным тоном спросил я у него.

– Не-ет,- удивленно протянул он.

– Вот и я тоже… не заметил.- И сокрушенно вздохнул.

Не сразу, но шутку оценили. Посмеялись слегка и вновь с расспросами. Настойчивые мне ребятки попались. Как репьи.

– Раз пустой, стало быть, товару еще не прикупил? – Это уже остроносый, которого вроде бы звали Софроном. И успокаивающе протянул: – Ну ничего. На Руси всякой всячины хватает, лишь бы серебра хватило. Прикупишь еще.

Ишь ты, змий лукавый. Рожа самодовольная, а из серых, чуть навыкате глаз наглость гак и струится, так и плещет. Я эту дрянь неблагодарную пою, кормлю, а ему еще и серебрецо мое подавай. А ху-ху не хо-хо, господин Джон Малютка, или как там звали подручного у Робин Гуда.

– Нынче по дорогам серебрецо возить стало опасно, особливо ежели едешь один,- отвечаю степенно.- Потому мы с князем еще раньше обговорили, что я ему привезу златые яблочки, а он за них одарит меня мехами. Такой вот уговор.-А сам чуть язык не высунул – что, мол, съел?

– Не боишься, что князь тебя обманет?

Это уже Серьга спрашивает. Его, кстати, из-за нее все так и кличут, хотя настоящее имя Тимоха.

– Ему свое здоровье дороже,- пояснил я,- Яблочек этих князю хватит от силы на пару лет, а коль обманет, кто ему привезет их в другой раз? У нас, купцов, худые вести бегают быстро.

– А что ж ты в другую сторону идешь? – недоверчиво спросил Посвист.- Мы ж, когда тебя заприметили, ты как раз от Старицы брел. Чудно получается.

В иное время я после таких слов подумал бы, прежде чем дать ответ. На этом раздумье обязательно и прокололся бы, а тут меня что-то вдохновило, и нужные слова возникли сами собой:

– Вот на том благодарствую тебе, Посвист, что дорожку указал. У меня ж как третьего дня конь пал, я вовсе с пути сбился, да как на грех и спросить некого. Стало быть, не туда мне, а в иную сторону? Вот уж удружил так удружил. И что бы я без тебя делал, а? Ну за такое и выпить не грех.

Снова осушили по чарке, уже третьей по счету. Мальца Апостола, гляжу, совсем развезло – лежит себе, губки бантиком выпятил и посапывает тихонько. Остальные еще держатся, но это и хорошо. Мне с них еще много сведений нужно поиметь, прежде чем вырубятся.

Вообще-то чем больше я на них глядел, тем удивительнее становилось – уж больно разношерстная компания. Ну с бывшим монахом все ясно. С Посвистом вроде бы тоже – бармалей и все тут. Зато прочие…

Тот же Софрон явно из приставших позже – уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно – не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небрежно, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.

Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть – из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал философа. Во всяком случае, иногда его прорывало.

– Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть – у кого какая совесть есть,- заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях индейских племен Нового Света.

Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил:

– Правда человечья, что каша с салом,- в большом и малом напитана ложью. Не то что правда божья…

– Есть разница? – спросил я его.

– А как же, – усмехнулся он,- У людей она яко посох, а у господа – крылья.- И грустно добавил: – Токмо она хошь и божья, а люди ее черту в батрачки отдали…

Он и на своих сотоварищей поглядывал как-то недобро – особенно на остроносого с монахом. И дело тут вовсе не в какой-то дележке власти или сфер влияния в шайке. Больше всего подходит выражение «идейные разногласия», но применительно к разбойникам оно слишком неуместно, а как еще назвать, я не знаю.

Ну а про Апостола и вовсе говорить нет смысла – явный приблуда, причем на сто процентов случайный. Да и что с него возьмешь – пацан еще. Можно сказать, молоко на губах не обсохло.

После выпитой третьей остроносый откуда-то достал свою флягу – пузатую темно-коричневую корчагу. Дескать, негоже, когда один все время угощает остальных – не принято так на Руси. Давай-ка хлебни теперь нашей. Серьга настороженно покосился на нее, но ничего не сказал Софрону, а тот, видя мою нерешительность, с невозмутимым видом вначале приложился к своей баклажке сам, сделав несколько глотков, после чего протянул мне, с видом знатока заметив:

– Она хошь и не такая сильная, яко у тебя, зато послаще и глотку не дерет.- А заметив мое колебание, укоризненно произнес: – Не забижай, гость торговый. Я ж от души. Все пить никто и не просит, а приличия соблюсти надобно – хошь пару разов, да отхлебни.

Не люблю смешивать, но куда деваться – иначе и впрямь обидятся. Только-только наладил контакт, и что, все впустую? Словом, разика три отхлебнул. После меня остроносый предложил Серьге. Тот тоже не отказался. Затем… ничего не помню.

Успел лишь немного удивиться, отчего это меня сразу и резко повело, а ноги уже не шевелятся, руки налились свинцом и в глазах все поплыло. Последнее, что запомнил, это пытливый взгляд остроносого. Ждал он, когда я свалюсь, явно ждал. Значит, его работа, а сам он, скорее всего, не сделал из фляги ни глоточка, лишь изобразив, что пьет, усыпляя мою бдительность. И Серьга изобразил. Для вящей убедительности.

Но это я уже понял потом, поутру, когда проснулся с дикой головной болью. Козел он, а не остроносый! И Посвист тоже. И Серьга! И все они козлы! Клофелинщики средневековые, язви их в душу!

Кое-как приподнял голову, посмотрел по сторонам, и тут же стало еще тоскливее – лучше бы не смотрел. Вещмешок мой с остатками припасов и фляжками, разумеется, тю-тю. Но это еще полбеды. А вот то, что меня, пока я спал, раздели – это гораздо хуже. То-то мне полночи снились ледники Кавказских гор и белые медведи, корчившие сверху рожи. Не иначе как намекали, что мне теперь для сугрева тоже придется обходиться собственной шкурой. Ну им, шерстяным, хорошо, к тому же запас жира имеется, а я с самого детства худой. Как чуяла мама, когда Костей назвала.