Эти ночи смешались в моей памяти, и, может быть, я их путаю, но помню вот что.

Лежу на полу, глядя в потолок квартирки Тэйдзи. Проскользнув в комнату, Тэйдзи хватает меня за руку.

— Дождь. Нельзя сидеть под крышей. Пошли.

Он тянет меня на улицу. Я смеюсь (я смеюсь). На нем обрезанные джинсы и шлепанцы.

Не могу представить свою одежду, но знаю, что я босиком. Мы шлепаем по лужам и по блестящим тротуарам шагаем от одной дороги до другой. На главном шоссе визжат шины автомобилей, толпы под зонтиками теснятся вперед. На маленькой улочке мы слышим каждую каплю, приземляющуюся на свое место назначения — лист, подоконник, лепесток цветка. Поцу-поцу.

Мы бежим наперегонки, вздымая грязную воду, до железнодорожного моста. Под кровом линий Яманотэ и Тюо мы прислоняемся к бетонной стене и ждем, когда над нашими головами пройдет поезд. Поскольку поезда Яманотэ идут с интервалом минуты в три, набираться терпения нам незачем. Я целую Тэйдзи, держа его так крепко, что выжимаю из футболок капли воды. Он легонько прикасается кончиком своего носа к моему и улыбается. Я позволяю языку коснуться его зубов — корявых жемчужин, которые люблю. Когда поезд, направляющийся в Сибуя, грохочет у нас над головами, трепет пробегает от кончика носа до ямок под коленями. И снова тишина. Тэйдзи расстегивает лифчик и с мерцающей улыбкой выуживает его через рукав футболки. Фокус-покус. Его лоб задирает футболку, так что волосы трутся о мою кожу. Он целует мои соски напоенными дождем губами, а когда следующий поезд, набитый пригородными пассажирами, прокатывается у нас над головами, мы трахаемся. Грубая бетонная стена оставляет на спине белые и розовые линии и цепляется за кончики волос.

Недавно я пытала себя, становясь под железнодорожными мостами и исторгая дрожь, когда проходит поезд. Потом я пла́чу, потому что нет ни улыбки Тэйдзи, ни тела Тэйдзи и потому что я такая дура. Потом я рыдаю сильней, потому что мои всхлипывания отдаются эхом, возвращаясь ко мне и показывая, как я глупа. Плачу я и по Лили.

* * *

— Вообще нет хобби? — Огучи одаривает меня чуть ли не кричащим взглядом.

— Ни единого. Мне не нужно хобби. Однако это не делает меня убийцей.

Он растерянно откашливается и не говорит ничего. Они вместе встают и покидают комнату, обещая вернуться с подкреплением, чтобы добиться от меня какого-нибудь толка. Когда дверь за ними надежно запирается, я соскальзываю со стула на пол, заползаю в угол комнаты и сворачиваюсь клубочком у стены. А потом плачу по Лили.

Сачи в середине коробки с фотографиями, а Люси сверху. Я знаю свое место, и оно лучше, чем ее. Самое лучшее из всех. Я не считаю себя ревнивой, не в том смысле, чтобы думала, что Тэйдзи еще любил Сачи. Но отделаться от нее я не могла. Меня ужасал день, когда мои снимки сменит пласт новых, следующей личности или предмета. Я воображала себя уплывающей во тьму, в небытие, как Сачи. Гадала, что стало с ней, в чем смысл тех унылых вечеринок, где она выглядела все несчастнее и больнее. Я написала в голове массу историй и вскоре начала думать о ней как о человеке, которого знала всегда, даже как о сестре.

Повесть фотографий Тэйдзи такова. Жил-был молодой человек, порой приходивший в лапшичную ради дешевой трапезы, прежде чем отправиться в некий маленький театрик. Он так любил пьесы и танцы, что даже мысль провести вечер где-либо еще была для него невыносима. Он ходил туда всякий раз, когда мог наскрести на билет, на любые представления. Театр приводил его в умиление. При виде актеров или танцовщиц, ступающих в свет рампы с началом представления, его слезные протоки увлажнялись, а в носу начинало пощипывать. Лучше всех были белолицые танцовщики буто. Их жесты, агрессивные и эротичные, трогали его до глубины души, до дрожи в коленях. Мюзиклы он тоже любил — будь то танцевальные, на роликовых коньках или на льду, и чем счастливее была песня, тем горше он плакал. Он мог промочить насквозь три или четыре платка за вечер, глядя на впечатляющие песенные и танцевальные номера чисто женского шоу Такарадзука.

Когда Тэйдзи видел его в ресторане, плачущий человек был всегда на взводе, чуточку напряжен, как человек, убивающий время перед собеседованием или экзаменом. Он рассказывал Тэйдзи о представлении, которое собирается посмотреть, а порой, захлебываясь от рыданий, пересказывал вчерашнее театральное приключение.

Тэйдзи сделал несколько фотографий этого человека, но остался недоволен. Плачущий выглядел закостеневшим и заурядным, хоть и красноглазым. Он позволил Тэйдзи сделать снимки, но сказал: «Не нужны вам мои фотографии. Вам бы в театр сходить. В моей жизни нет ничего интересного. Я зритель. Со мной никогда ничего не случалось и не случится. Вот почему я хожу смотреть. Не потому, что мечтал быть актером, знаете ли. Эту ошибку совершают многие. Моя роль — быть зрителем, мой долг — делать это хорошо. Я хочу смотреть на исполнителей. Вам нечего фотографировать».

Тэйдзи заинтересовался театром, с этой частью города он ни разу не встречался. И однажды вечером отправился в малоизвестный балаганчик, чтобы посмотреть постановку. Думал, будут новые образы для фотографирования, и так и оказалось. Постановка оказалась пьесой для одной женщины, и в главной роли была актриса-студентка. Когда она взошла на пустынные подмостки в своем буром военном мундире, который Тэйдзи не мог отнести ни к одной известной ему армии, он понял, что должен захватить ее своим аппаратом. Лицо ее было юным и чуточку мягким, но она кричала с агрессией и уродством мужчины средних лет. Из глубины зала Тэйдзи сделал снимок, всего один. Когда пьеса подходила к концу, он выскользнул, чтобы подождать ее у служебного входа. Она была одна. Он поглядел на нее через объектив, и она, увидев его, улыбнулась. Она ставила себе цель быть сфотографированной каждой газетой и журналом в Японии. С этого началось. Они отправились в бар рядом с театром и провели там всю ночь.

Вне сцены она была угрюмой и несчастной, но радующейся хотя бы быть с Тэйдзи. С ним не требовалось играть, даже говорить. Она чаровала его такая, как есть — образ в его левом глазу. Сачи верила ему. А затем, став слабее, начала нуждаться в нем.

Он ходил в театр между сменами. Если он не мог пойти на представление, то довольствовался репетициями. В разных театрах и разных постановках он видел ее в роли принцессы, секретарши, наложницы. Она выхаживала в костюме из павлиньих перьев, танцевала на пуантах в черном трико. Он не очень-то утруждался следить за перипетиями сюжета драм и редко запоминал фабулу. Зачастую он даже вовсе не замечал, что есть какой-то сюжет. Его волновал только вид Сачи, ее костюм, голос и лицо, используемые ею жесты. После представлений и репетиций Тэйдзи встречал ее у служебного входа или в каком-нибудь кафе или баре у театра. Сачи курила одну за другой, и они сидели вместе за пеленой сигаретного дыма. Она то смеялась, то плакала, порой с утробным кашлем. Мир театра ей был безразличен, но ни к какому другому она не принадлежала. Они ходили на вечеринки, где она пила не в меру и плакала в туалете. Она недолюбливала людей и не умела поддерживать светскую болтовню, но не могла удержаться и не ходить. Ей надо было находиться в обществе актеров и актрис. Порой Тэйдзи узнавал, что после того как он провожал ее домой, она вызывала такси и возвращалась на вечеринку, которую так ненавидела. Он думал, что она хочет погубить себя. Она перестала ходить на репетиции, лежала в постели целыми днями, и вскоре ни один режиссер не хотел ее брать. Она подсела на вечеринки, которых терпеть не могла, и даже Тэйдзи не мог спасти ее от них.