Три года не видел ее – могла бы для приличия и подурнеть. Поправиться, ну хотя бы на время, приобрести десяток морщин, могла бы выкрасить волосы в идиотский цвет, надеть глупое платье, вызывающе накраситься или воспользоваться отвратительными духами, приобрести пошлый акцент, увлечься эзотерикой, выйти замуж и родить двоих, как минимум, детей, но нет же, нет. Она сидит такая же, как оставила меня, только еще лучше, еще красивее, и ей нисколько не стыдно за это.

Бармен поставил напитки на стойку. Я взял свой стакан и жестом предложил ей присоединиться, но так и не повернулся к ней лицом – мне было удобнее сидеть боком и пить, так можно избежать прямых взглядов. Она развернулась в мою сторону с открытой, совершенно невинной улыбкой. Как ей это удается? Так легко, что просто не может не бесить.

– А мне сказали, что ты очень изменился. Наврали.

– Конечно, наврали, – даже не знаю, что отвечать на это. Что за бред? Зачем мы разговариваем?

– Хорошо, что ты вернулся.

– Хорошо.

– Нет, я правда рада.

– Да, Лена, я правда тоже рад. Это все?

Растерялась. Уже не улыбается так смело. Но быстро берет себя в руки и выпаливает скороговоркой:

– Саша, мне нужно тебе кое-что объяснить.

Я не выдерживаю и разворачиваюсь к ней. Мое недоумение побеждает страх взглянуть на нее:

– Что объяснить? Ты о чем, Лена?

– О наших отношениях.

– Что за бред ты несешь?

– Мы уже три года не разговариваем, так нельзя, Саша, – она выглядит растерянной. Действительно не понимает, как нелепо звучат ее слова, или притворяется?

– Мы, если так можно сказать, прекратили наше общение, – подтверждаю я, – но почему ты думаешь, что мне есть до этого дело?

– Я хотела объяснить, почему я ушла…

– Замолчи, – грубо обрываю ее.

Она испуганно замолкает. Я вижу, как она теребит край своей юбки, и знаю, что она нервничает, что ей стыдно и она расстроена. Я наизусть помню ее жесты, и меня злит собственная память, не желающая упускать ни одной детали.

– Лена, – наконец продолжаю после паузы, – меня не волнует, почему ты ушла. Можешь ничего не объяснять. Я все забыл и не думаю об этом. Мне сложно вспомнить, почему мы в принципе общались…

– Дружили, – вставляет она тихо.

– Что? – не сразу понимаю.

– Мы не просто общались. Мы дружили, Саша. – Она говорит громче, уверенней, смотрит прямо, с вызовом, и я понимаю ее претензию, понимаю, к чему она хочет призвать меня этим упреком, но я не дамся так легко. Не в этот раз, маленькая ты дрянь.

– Я дружил с твоим братом. А ты везде таскалась за ним. Вот и все.

Она так же неумело, как вскарабкалась, слезла со стула. Теперь она снова говорит снизу, а я даже не могу повернуться – нет сил. Она говорит мне в спину, а я слышу каждое слово, и меня трясет от злости. Или страха. Или еще чего-то. Я не знаю, как это называется, мне все равно, как это называется, пусть бы убралась поскорее.

– Ты можешь говорить все что угодно. И конечно, ты имеешь полное право злиться на меня. Но не надо искажать факты. Мы дружили, Саша, я считала тебя своим лучшим другом, и ты обещал мне, ты клялся, что я тебя не потеряю, даже если ничего у нас не выйдет. Ты обещал остаться моим другом, но не смог. И я тебя не виню, я сама сделала эту дружбу невозможной. Но сейчас я рада, что ты приехал. И надеюсь, что однажды ты сможешь меня выслушать. И простить. Или хотя бы понять. Конечно, как прежде, уже не будет, но мне очень хочется вернуть нашу дружбу. Я скучала по нам, Саша.

Я все-таки вынужден повернуться к ней – меня переполняет негодование. Как ей удается быть уверенной в своей правоте? Как она может так спокойно говорить о нашем прошлом, когда у меня разве что зубы не стучат?

– Лена, у меня к тебе нет ни обид, ни претензий. Есть только одна очень большая просьба: никогда не говори со мной больше о нас. Нас не было. Я не помню ничего. Я и тебя толком не помню. Кто ты? Я с тобой переспал когда-то?

Кажется, я попал. Всего-то нужно было перейти грань, сыграть нечестно, и все, она раздавлена. Никогда не умела противостоять грубости или хамству. Стоит противнику ударить ниже пояса, как она теряется и опускает руки. Слишком правильная, слишком хорошая для этого. Или делает вид, что такая. Чистенькая, ни за что не запачкается.

– Нет, Саша, ты со мной не спал, – криво улыбается, – это ты с другими спал. А со мной ты занимался любовью.

Один – один. Я могу ухмыляться в ответ сколько влезет, но это выглядит жалко. Потому что, как бы сейчас меня от нее ни тошнило, как пошло и банально, как по-женски ни звучало бы то, что она сказала, – даже дурак бы с ней согласился: да, я занимался с ней любовью, я любил ее до одури, до безумия, до сердечной боли, и от этого никуда не деться.

Она не дожидается ответа – и слава богу, мне нечем парировать. Не так уж она и беззащитна, как я помнил, наточила зубки-то за три года. Я смотрю ей вслед, не понимая, как ей это удается снова и снова – заставлять меня смотреть на нее и желать, чтобы она не уходила.

В детстве они жили как кошка с собакой, бесконечно дрались – я только и делал, что разнимал их. Ленка все время в слезы, Кирилл злится, шипит сквозь зубы, мама прилетает с кухни – и попадает обоим. Я им пытался объяснить, что это круто, когда есть брат или сестра, и как невыносимо скучно и даже одиноко быть единственным ребенком, но им-то что – они не знали, что так бывает. Хотя, конечно, это все детское. Стоило кому Ленку хоть пальцем тронуть – Кирилл тут как тут, снова шипит, ругается, дерется до слез, но защищает. Ее все всегда защищали. Хотя она при желании могла отлично за себя постоять. В первом классе, помню, мальчишки-одноклассники (влюбились, наверное, совсем дети) потащили Ленку за школу, привязали к дереву ремнями и целовали по очереди – в шутку, конечно. Мне потом рассказали. Что Ленка и кричала, и царапалась. А я уверен, что вполсилы. Наверняка гордилась, что она та самая единственная на весь класс девочка, за которой так бегают: самая красивая, самая популярная, самая умная, любимица учителей и бельмо на глазу для одноклассниц. Ведь не могла она не понимать этого? На следующий день Ленка поймала одного из влюбленных обидчиков, самого щуплого, и лупила за домом коньками, приговаривая: «Вот тебе за твою любовь». Я сам видел, с трудом оттащил ее – жалко стало пацана, лопоухий такой, в веснушках, глядит на нее жалобно, руками прикрылся, голосит, извиняется. А она и рада. Кирилл, когда узнал, тоже отлупил этих пацанов, хотя драться был не любитель. За сестренку.

Ненавижу ее умение заставить всех крутиться вокруг нее, жалеть, охать и ахать. От родителей до друзей. Вечно маленькая девочка, глаза, наполненные слезами, тоненькие дрожащие ручки, всегда подбирай слова, не обидь, не тронь, одеяло подоткни. У нее был настоящий талант – вызывать к себе сочувствие. Не потому что она дурочка красивая, а потому что такая хорошая, что грех обидеть. В детстве меня ее капризы выводили из себя. Но Кирилл все время говорил – ну что ты, она же девочка, она же обидчивая, не надо. И я шел ее утешать. Или извиняться. Сквозь зубы, конечно, но извинялся. Все боялись даже дышать в ее сторону. Впрочем, был один вечно краснеющий уродец, когда Ленка училась в классе восьмом-девятом. Однажды меня в вестибюле поймала Ленкина классная: «Никольский, ты с Давыдовыми дружишь, да? У меня Лена плачет в подсобке, я уже не знаю, как ее успокоить, может, отведешь ее домой? Брата найти нигде не могу». Когда я пришел к ней, Ленка опухла от слез, не плакала – только вздрагивала, заходясь. Я заставил ее умыться, собрал вещи и увел к себе домой – не хватало еще, чтобы родители это увидели. Отец бы даже разбираться не стал, тут же полетел бы в школу. Когда она наконец рассказала, что этот идиот, ее бывший, наговорил про нее, да еще в присутствии таких же малолетних недоносков, как он сам, я сначала разозлился, но потом обрадовался и удивился. Обрадовался тому, что Лена способна дать отпор, молодец, что врезала. Не то чтобы я одобрял рукоприкладство, но все равно молодец. Удивился – никогда не подумал бы, что она может полезть драться к кому-то, кроме брата. Несколькими часами позже я отвел ее домой, а сам отправился навестить этого казанову. Я прекрасно знал, где он живет, – Лена часто у него ошивалась, когда они встречались, а родители просили нас с Кириллом ее забрать, чтобы «Леночка не ходила одна по темноте». Нет, я его не бил. Пальцем не тронул. Хотя, конечно, очень хотелось. Все внутри кипело от одной мысли, что он смел распускать свой язык про Лену. Но он был и так слишком жалок – ныл, что он ничего такого не имел в виду, топтался, опускал глаза. Как она могла связаться с таким? Его не нужно было бить – он сам пообещал, что прекратит разговоры о Лене и других таких же идиотов заткнет. На следующий день, когда мы пришли в школу, он ждал ее в вестибюле – чтобы так же топтаться и просить прощения. Больше Лена из-за него не плакала.