Что касается источников: Питер Маккейб и Роберт Д. Шонфельд («Сердцевина яблока. Демифологизированная история The Beatles) не сказали мне ничего.

Советские журналы Ленноном не интересовались. В иностранных статьи, посвященные этому дню, не попались мне.

Увы, не попались и газеты, расписывающие его двадцатисемилетие.

В весьма любопытном справочнике (Джон Робертсон, Патрик Хамфриз «The Beatles. Полный путеводитель по песням и альбомам») точно зафиксировано времяпровождение, пожалуй, самого экстравагантного из битлов почти накануне – а именно 2 октября 67-го. В составе четверки он записывал забавную песенку «Здравствуй, прощай», которой суждено было украсить собой очередной сингл ливерпульцев (судя по всему, запись шла на студии «Эбби-Роуд», не менее легендарной, чем Тауэр, впрочем, особо въедливые знатоки могут меня тотчас поправить). Альберт Голдман, в свою очередь, утверждает – сразу после 9 октября 1967-го Джон помирился с отцом (биограф описал встречу двух британцев, не уступающих друг другу в ершистости). Таким образом, удалось взять Леннона в «вилку», но попадания не получилось.

Осталась в фонотеке хоть как-то утешившая пусть не совсем профессионального, но, клянусь, искреннего исследователя Великой Партитуры та самая «Здравствуй, прощай». Я поставил песенку на своем проигрывателе как заключительный аккорд еще одной вариации Бога.

Благодаря песенке я не только отдал дань дню рождения долговязого Джона (правда, не сумев этот день описать). Вновь призвав на помощь метод воображения, я полюбовался самым фантасмагоричным узором, какой только может сложиться на свете, а именно днем 9 октября в Лондоне. День этот состоял из целующихся на Трафальгарской площади студенческих пар (смешение цветастых платьев и желтых бархатных брюк), а также групп типа «Ярдбердз», йогов, расслабленных бесконечными проповедями и похожих друг на друга, как пупсы, вечно пьяных художников-сюрреалистов, дряхлых ручных тигров с отпиленными когтями и стертыми до основания клыками, которых водили за собой на поводке по всяческим галереям тамошние особо наглые модницы, попугаев, ручных мартышек, пони (весьма, надо сказать, неприветливых, как и жители холмистых местечек под Эдинбургом, откуда родом эти упрямые коньки-горбунки), помешавшегося на Рави Шанкаре Джорджа Харрисона, помешавшегося на Булгакове Мика Джаггера и целых оркестров из индийских барабанов и флейт. И все это на фоне «лиловых лужаек» и «мармеладных небес». Поистине психоделическая картинка!

День 9 октября 1967 года – триумф певца Рафаэля.

Обладатель прелестного тембра даже не шагал – прыгал по карьерным ступенькам, совершив свой первый прыжок с весьма достойного основания – церковного хора мадридской школы Святого Антония (возраст солиста – три года от роду). Эль-Ниньо – псевдоним мальца, с которым тот затем освоил скрипучие эстрадные подмостки пока еще небольших городков: их слушатели внимали дисканту мальчишки с характерным для подобного случая (и страшно вредящим большинству крошечных дарований) умилением. История вундеркинда из Мадрида завязалась весьма ординарно: малыша со всех сторон облепили, как мухи, восхищенные взрослые, бесконечно аплодирующие «талан-тику», более того, скопом бросающиеся удовлетворять любые капризы четырехлетнего «ангела», вся заслуга которого перед обалдевшими соотечественниками – неповторимый, прелестный, чарующий голосишко. Увы, таких «сладких крошечек», сами того не желая, как правило, растлевают именно такие вот дяди и тети (антрепренеры – отдельная песня; в Дантовом аде им уготован особый круг), своим постоянным сюсюканьем абсолютно лишая чудо-малышей чувства ответственности, выжимая (вольно-невольно) из этих тонюсеньких, только еще проклюнувшихся росточков все их соки, набивая подобных Моцартов, как ливерную колбасу, непомерным тщеславием, завистью, желанием любой ценой зацепиться за сцену, путь даже методом прохода по всем попадающимся на дороге головам, с тем чтобы впоследствии самым свинским образом этих вундеркиндов бросить и забыть. Однако наш Лоретти, несмотря на старания ласковых дядь и теть, все-таки выкарабкался. Зальцбургский фестиваль, залы которого каждый год оглушены детскими хорами, приветил девятилетнего испанца призом «Лучший детский голос Европы». Великий Джазмен весьма благосклонно отнесся к очередному Орфею – далее были только розы (хлесткий удар электрическим током – триста пятьдесят вольт – в далеком октябре 1994-го на одном из концертов, без особых, впрочем, последствий, подобно тому как крупица соли на клубнике оттеняет сладость ягоды, лишь оттенил благополучный путь Рафаэля). Что касается 60-х, баловень Бога продолжал восхождение, состоящее не только из обычной для подобной жизнедеятельности клоунской мишуры, лимузинов к входу и выходу, шампанского и т. д., но и поистине монументальных вещей – контракта с фирмой «Филипс Рекордз» и успешных отношений с деятелями вроде Лью Грейда или Аллена Клейна (подобных кровососов до сих пор весьма сдержанно принято именовать акулами шоу-бизнеса).

9 октября 1967 года Рафаэль волновался. Сельди в бочке – слабенькое сравнение с битком набитым залом «Олимпии». Голоса любознательных парижан в фойе, гул освещенного зала (шум поистине колизейский) не гасили даже стены и ковры грим-уборной – именно там мариновалась в поту и сомнениях предназначенная на двухчасовое заклание жертва. Гримерная обыкновенна: лампы, фены, узкий и длинный стол. На столе армию банок, баночек, выдоенных тюбиков с выползающими из них «язычками» крема разделяют на две равные части лежащие бессильно руки Орфея (релаксация, попытка сосредоточения). Стол не представляет собой ничего особенного: обычная цитадель женоподобных стилистов, услада стареющих прим, с надеждой взирающих на жестяную и стеклянную армию зелий, способных хотя бы ненадолго обмануть самого зоркого зрителя. Несколько слов о зеркале. Что бы о нем ни твердили Кэрролл и прочая компания сказочников, оно всего лишь реальность, отражающая все подряд. И тем не менее напротив всамделишного Мигеля Санчеса, насупившегося, приготовившегося к бенефису мадридского паренька, – истинное порождение двадцатого века, одно из чудес его, продукт слияния таланта с бушующим океаном денег – расфранченный, напомаженный, умащенный кремами и пудрой, драгоценный божок Рафаэль.

Успех выступления был грандиозен!

Кстати, о Париже! В поисках материала о дне я наткнулся на речь некоего французского психоаналитика, произнесенную им в столице перед своими коллегами как раз 9 октября 1967-го (выступление связано с основанием Парижской школы фрейдизма). Точно известно: доклад спровоцировал у почитателей Фрейда заметный подъем артериального давления, следовательно, был не из разряда обыденных. В чем суть самой речи и ее многочисленных комментариев, пересыпанных такими терминами, как «структуралистская ревизия», «пасс – особая процедура инициации», «акт обретения сингулярности», «деинституциализация психоаналитического опыта» и т. д. и т. п., я решительно не понимал до той самой поры, пока любезную помощь в расшифровке марсианского языка не оказал мне попутчик в поезде Петербург – Москва, представившийся сотрудником Института им. Сербского. Слово за слово, и после раздавленной (к обоюдному удовольствию) фляжечки «Арарата» выяснилось: французский врач поставил в своем историческом спиче чрезвычайно важный вопрос: как и на основании чего психиатрическое сообщество признает того или иного психоаналитика в качестве своего члена?