— Он всю дорогу ныл и требовал маму!

— Это нормально. Ему всего три.

Боль придавливает к земле, но я один черт осторожно подхватываю сына на руки. Шапка слетела с его темненькой головы. Я зарываюсь носом в темные волосы на макушке:

— Все хорошо, мой малыш. Все будет хорошо. Я рядом.

Ноги подкашиваются. Я начинаю заваливаться. Но, к счастью, меня успевают подхватить прежде, чем я падаю. Сквозь окутывающий меня туман слышу громкий рев Дамира. Чью-то отрывистую женскую речь, слышу Алана… Но, как ни стараюсь прийти в себя, реальность уплывает. Сознание гаснет. Уходит боль, и я погружаюсь в беспамятство.

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я прихожу в себя. Голова все еще болит, и перед глазами все расплывается.

— Очнулась? Как ты? Что-нибудь болит?

Склонившаяся надо мной женщина говорит правильно, но с акцентом.

— Где мой сын?

— С ним все хорошо. Он выкупан и сыт.

— Я хочу его видеть!

— Увидишь. Как только наступит утро.

— А сейчас…

— Сейчас третий час ночи. Ты очень долго спала. Врач сказал, что у тебя легкое сотрясение.

— Меня осматривал врач?

— Конечно. Ты же не думаешь, что нас не волнует твое здоровье?

На языке вертится злой ответ, но это женщина так добра ко мне, и мне бы не хочется ее обидеть.

— Кто вы?

— Я — Зарина. Мать Алана.

— И Гурама, ведь так?

— Гурам навлек позор на нашу голову…

— Но от этого он не перестал быть вашим сыном, не так ли?

Зарина молчит. Хмурит темные брови и отводит взгляд, будто сам разговор об этом для нее невыносим.

— Алан поручил мне организовать вашу свадьбу. Поскольку положенный траур не выдержан, это будет скромное торжество…

— А вы в курсе, что я не давала согласия на брак

— Закон не требует твоего согласия. Это… обычай, которому тысячи лет.

Понимаю, что ничего не добьюсь и, стиснув зубы, спускаю ноги на пол. Ступни утопают в ворсе богатого ковра.

— Ты куда? Доктор велел тебе отлежаться!

— Я хочу видеть сына. Где он?

— Нельзя!

— Вы же сами мать! Неужели так трудно понять, что я… — в глазах темнеет, и я зажмуриваюсь, пережидая, пока головокружение пройдет. — Я просто хочу увидеть своего сына. Сейчас. Пожалуйста…

Зарина ловко вскакивает. Качает головой. Что-то бормочет под нос, но, когда я на подворачивающихся ногах шагаю к двери, подхватывает меня за руку.

— Ты и десяти метров не пройдешь! Глупая… Только хуже себе сделаешь!

— Пожалуйста…

И, может быть, что-то в моем голосе заставляет Зарину сдаться. Она крепче обхватывает меня за талию и ведет по полутемному коридору. Потом толкает дверь в тупике и подводит меня, окончательно ослабевшую, к широкой двуспальной кровати.

— Это моя комната. Но ты, наверное, можешь остаться… — неуверенно шепчет она. Я осторожно опускаюсь на чужую постель. Подгребаю сына под бок и в блаженстве утыкаюсь носом ему в макушку. Все хорошо… Скоро все будет хорошо. Тимур спасет нас.

Тимур

Время… Бесконечно долгая величина. Особенно когда ждешь. Ждешь, когда можно будет начать действовать. Именно ожидание всегда дается мне сложнее всего. Бездействие убивает. Но, что бы ни говорил мой брат, я понимаю — в этой ситуации нельзя иначе. Я не могу рисковать мальчиком. Своим сыном… И пока остается хотя бы крохотный шанс, что он пострадает, я… Наступаю на горло всем своим первобытным инстинктам воина и включаю голову. Иного выбора нет, как бы сильно меня не ломало.

По факту Алан Авдалов- птица не такого уж и высокого полета. Человеку моих возможностей прижать его не составит труда. И все, что для этого нужно — лишь немного времени, чтобы нарыть нужную информацию. Её я и жду… Жду, сходя с ума от беспокойства и черной, выжигающей все внутри ярости. Со стороны, наверное, страшное зрелище. Даже мои парни… бесстрашные, чего только не повидавшие парни при встрече обходят меня стороной. Нет, я не срываюсь, не кричу, не требую сиюминутного результата, но, как любые хищники, они чувствуют мое состояние. И боятся…

Порой мое ожидание становится невыносимым. И тогда я делаю всякие глупости. Например, еду в квартиру к Олесе. Вскрываю дверь отмычкой и, зайдя внутрь, сажусь прямо на пол, давая себе отдышаться. В груди печет. Я не решаюсь включать свет, хотя и знаю, что наблюдение за домом было снято еще в день похищения. Я просто сижу и жду, когда мои глаза привыкнут к темноте. Когда я смогу рассмотреть окружающую обстановку детальнее, чтобы… Я не знаю. Может быть, чтобы стать ближе к мальчику. Настроиться на него. Понять, как много я упустил, и решить, как это все исправить.

Квартира Авдаловых — небольшая двушка, купленная в ипотеку. Довольно тесный коридор, совмещенная с гостиной кухня перенесена в большую комнату, а на её месте оборудована детская. В торце коридора еще одна дверь. В спальню. Туда мне лучше не ходить… Это я понимаю сразу. Поэтому, сглотнув, прохожу прямиком в детскую. Подсвечиваю себе фонариком. Кровать в виде гоночного болида, разрисованный шкаф, а у противоположной стены — несколько полок и ящики с игрушками. Подхожу ближе. На полках стоят несколько альбомов. То, что я и хотел найти. Так почему не могу себя заставить взять их? Делаю шумный вдох и растираю лицо ладонями. Сгребаю альбомы, пячусь к кровати. Всего один шаг — здесь и развернуться-то негде. Опускаюсь медленно и осторожно на незастеленную постель. Почему-то мне кажется, что кровать просто не выдержит моего веса — мебель хоть и новая, но недорогая. Зажимаю ручку фонарика зубами. Открываю первую страницу и… задыхаюсь.

На первой фотографии — мой сын на руках у Гурама Авдалова. Ярость, раскаленная до состояния плазмы, с такой силой жжет меня изнутри, что мне хочется содрать с себя кожу, чтобы выпустить ее наружу. Мне хочется содрать с себя кожу… Но вместо этого я дергаю воротничок рубашки и снова опускаю взгляд вниз.

Когда я узнал, что сын Олеси — мой сын, первый вопрос, который я себе задал — почему именно я? И до этого момента у меня не было на него ответа, хотя теперь я отчетливо понимаю, что все это время он был на поверхности. Дело во внешнем сходстве. И ничего более. Просто мы с ее бесплодным покойником-мужем оказались парнями одной, не самой распространенной масти. С таким же успехом на моем месте мог оказаться вообще кто угодно.

Снова растираю лицо.

Я пытаюсь уложить в голове то, что меня развели, как последнего лоха, и… не могу. Потому что, без ложной скромности, я — первоклассный физиономист, лучший из ныне живущих аналитиков. Ну, может, разве что за исключением моего же отца, но тот уже практически полностью отошел от дел… Я — тот, кто может просчитать, как поступит любой даже специально обученный скрывать свои мысли человек еще до того, как он сам это осознает. А меня просто сделали. На моей же территории. Моим же оружием. И кто? Женщина, у которой для этого не было ни знаний, ни навыков, ни даже банального понимания того, кто перед ней находится. Ведь, если бы оно было, вряд ли бы Олеся посмела ко мне сунуться.