Кажется, все смотрели на нее, и Аните даже показалось, что она облекла в слова свою последнюю мысль. Но потом поняла, что ошиблась: всеобщее внимание привлекло ужасно хмурое выражение ее лица.

— Я вот подумала… — Тяжелый глоток. Надо сказать что-то, что объяснит ее мрачный взгляд. О вдохновение! Где ты? — А это… — она потыкала вилкой мясо на своей тарелке и умоляюще подняла глаза, — не осьминог?

Эдвард побледнел и перестал жевать. Кэти заморгала и поспешно положила свой нож и вилку. Клод закинул голову и громогласно расхохотался:

— Мое милое дитя! Ну что вы за прелесть!

— Нет, а все же?

Да, все же? — вопрошали взгляды Кэти и Эдварда, хотя губы Кэти теперь не были сложены столь уж мрачно — просто она перестала улыбаться.

— Не стану вас дразнить, нет.

— Хорошо. Не могу сказать, что это невкусно, но я слышала, что и осьминог очень вкусный.

— Верно.

— Просто когда думаешь об этом… да?

— И это плохо, — сказал Клод. — Если размышления мешают попробовать что-нибудь новое… Мой авантюрный дух все время требует новых вкусов, новых впечатлений.

Анита поежилась. Он смотрел на нее совсем не так, как полагается смотреть на женщину недавно овдовевшему мужчине. Быстрый взгляд на Кэти и Эдварда показал, что они не заметили ничего неподобающего. Анита испугалась, что превращается в одну из тех ужасно тщеславных особ, которая воображает, будто каждый встречный мужчина обязательно должен влюбиться в нее. Ну хоть немножко.

Интересно, подумала Анита, когда он спросит про Монику? Может быть, он ждет, что она начнет первая? Нет, решила она, он дожидается подходящего момента, чтобы затронуть эту крайне деликатную тему. Деликатную или мучительную?

Он оказался в неожиданном трауре, а ведь любил только приятные впечатления и отворачивался от всего остального.

Но за кофе его лицо стало таким печальным, что Анита подумала: может быть, она ошибалась?

— Кэти, — сказал Клод Перриман. — Выберите с Эдвардом какую-нибудь музыку у проигрывателя. Что-нибудь успокаивающее. Пожалуйста.

— Да, мистер Перриман. — Кэти, являясь его служащей, не фамильярничала.

Эдвард, бросив на Аниту быстрый взгляд, пошел следом за Кэти. Кажется, подумала Анита с нежностью, это становится для него привычкой — идти вслед за Кэти.

Оглянувшись на Клода, она увидела, что холодный жесткий мужчина, каким она только что видела его, совершенно исчез. На его месте сидел застенчивый человек, по-детски обиженно надувший губы. Он даже моргнул раз-другой редкими, песочного цвета ресницами, чтобы избавиться от появившейся на глазах влаги.

— Кажется, в аэропорту вы пили чай с моей покойной женой, дожидаясь самолета?..

— Да, Клод.

— Как она выглядела? Как была причесана? Говорила что-нибудь обо мне?

Кэти, и Эдвард, и испанка-экономка, которая в это время убирала со стола, старались не смотреть на этого сломленного горем человека, чтобы как-то не задеть его обнаженную душу. Анита почувствовала, что ей хочется взять эти дрожащие пальцы в свои. Взять, погладить, согреть.

— Моника выглядела прекрасно, — сказала Анита. — Но, наверное, она всегда отлично выглядела. Была весела и очень хотела вернуться. Она волновалась, как девочка, ожидая, когда же наконец попадет домой.

— Ко мне… ко мне? Она так сказала?

Он был так взволнован, а ложь по сравнению с этим была такая мелкая.

— Когда она говорила о вас, ее голос теплел.

— Мы очень любили друг друга.

— Да, я знаю, Клод. Она очень радовалась, что скоро будет вместе с вами.

— Ой, мамочки! — страдальчески воскликнула экономка и, всхлипывая, выбежала из комнаты.

Кэти и Эдвард наконец выбрали пластинку.

— Спасибо, дорогая моя. — Эти слова Клода прозвучали на фоне «Отражений в воде» Дебюсси. И, как отражение в воде, выражение лица Клода переменилось, стало менее трагичным, отрешенным.

— Она показывала вам свои драгоценности?

— Да, свои часы. И еще я заметила ее обручальное кольцо. Оно было просто прелесть.

— Нет же! — нетерпеливо перебил он. — Другие драгоценности. Она очень любила дорогие безделушки. Я баловал ее, потакал ее прихотям. Она увидит браслет или брошь — я покупаю. Я ни в чем ей не отказывал.

— Ни в чем? — отважилась она спросить.

Он отвел взгляд.

— Я всем известен своей щедростью, — произнес он с легким упреком.

— Я вам верю. Не надо клясться.

— А вы очень проницательны. — Он говорил тихо, и из-за музыки их никто не мог слышать.

Для остальных он по-прежнему казался скорбящим вдовцом, который беседует с сочувствующей приятельницей. Только Анита заметила происшедшую в нем перемену.

— Вы же знаете? — спросил он.

Она колебалась долю секунды:

— Да.

— Моника вам сказала?

— Да.

— Думаю, она возвращалась ко мне только потому, что хорошо знала, с какой стороны ее хлеб намазан маслом.

Даже сейчас, глядя на его ничем не прикрытое высокомерие, Анита не сказала ему, что Моника не возвращалась. Анита не могла быть такой жестокой.

— А зачем вы тогда все это наговорили? Конечно, я вам благодарен. На таком небольшом острове, как этот, сплетни — это хлеб, масло и джем. Конечно, мой имидж пострадает, если люди будут знать, что мой брак дал трещину. Однако мне интересно узнать, почему вы это сделали.

— Без всякой причины. Вы обманули меня. На какое-то время мне показалось, что вы и в самом деле очень переживаете.

— В самом деле? Конечно, я по ней тоскую. Она же была моей женой.

— Вы везде можете найти утешение.

— Сомневаюсь. Слишком сложно.

— Из-за имиджа?

— Вот именно. Если, конечно, я не познакомлюсь с какой-нибудь милой приезжей девушкой.

— Я тоже приезжая. Вы на это намекаете?

— Вы восхитительно откровенны! Да, на это я и намекаю.

— Я буду еще откровеннее. Вы меня в этом смысле не привлекаете.

Она чуть не добавила: «Вы мне вообще не нравитесь», но решила, что это будет уж слишком.

— Жаль, — сказал он, — потому что вы очаровали меня. Но я не смогу ухаживать за вами. Это будет нереспектабельно, вам пришлось бы приезжать ко мне.

— Вот этого никогда не будет.

— Никогда — это очень долго. Так вы уверены, что не видели украшений моей жены?

— На ней ничего не было. Кроме часов и кольца, о которых я уже вам сказала.

— Она не носила украшений. По соображениям безопасности она складывала их в кожаный мешочек, который прятала на себе. У нее был такой пунктик — не сдавать ценности в багаж.