— Твой муж богат, ах, как богат. Очень богат! Могущественен! И любить тебя будет, как лев…

Все посмотрели на Степана. Он опустил глаза и весь зарделся. А гадалка уже не говорила — кричала, входя в странный экстаз:

— Вижу дальнюю дорогу… По чернобылю… перекати-поле… перекати-поле… Вижу… вижу тебя в жемчугах…

И белые шелка на ножках твоих… И красная кровушка на ручках твоих…

Все переглянулись. Наступила тишина. Настя немного растерялась, рука ее дрогнула, но она не убрала ее.

— Иметь будешь двух сыновей, как Ева… — продолжила цыганка. — И две свадьбы, а одного мужа!

— Ха-ха-ха! — не удержались подруги, а Настя тоже засмеялась. — Даже две свадьбы и одного мужа? Как же это?

— Вот плетет! — сердилась мать. — Разве такое гадают перед венчанием? Хватит!

Цыганка исчезла. Отец Иоанн поднял правую руку над молодоженами и торжественно перекрестил их. Настя прижалась к растерянному Степану, и он посветлел в лице. Все вновь направились к церкви, которая уже откликнулась прозрачным звоном. И взлетели в небо аисты, свившие гнездо у самого купола.

На пороге молодых встречал священник. Но в момент, когда Настенька с подружками шагнули на первую ступень церквушки, произошло что-то страшное.

Вдали послышались крики. Отрывистые, пронизывающие крики. Все забеспокоились и засуетились. Вдруг:

— Татары идут!

— Алла-гу! — Раздались дикие крики уже с улицы и со всех сторон. Свадьба мгновенно разлетелась среди страшного переполоха. Каждый спасался, куда мог. Кто в саду, кто между домами, кто в зарослях речки Липы, протекавшей неподалеку.

Улица уже была заполнена татарскими всадниками. Они с диким криком неслись вперед. Густые гривы и хвосты их некрасивых лошадей, «бакематов», достигали земли. Много свадебных гостей было уже в их руках — на арканах. Из пригорода доносился рев скота. Тут и там клубился дым…

Степан на руках внес Настю в церковь, закрыл дверь и побежал спасать родителей.

А Настя бросилась к иконе Богоматери, упала на колени, стала молиться, сжимая до боли руки.

Печально, как живая, смотрела на Настю Матерь Божия с младенцем на руках.

Лихорадочно зазвонил, и вдруг замолчал колокол.

За спиной девушки что-то ломалось, трещало, выло, захлебывалось. Она не оглядывалась. Молилась…

Вдруг на ее плечо, на белое свадебное платье опустилась черная ладонь с грязными ногтями. Дернула…

Девушка потеряла сознание. И в тот момент, когда падала на пол с венком на голове, в круговороте мира, темноты и огня ей показалось, что по щеке Богоматери скатилась слеза.

Вели татары пленников Диким Полем, Черной Дорогой ордынской… Черной звали потому, что бродило по ней черное несчастье, убийство, грабеж, «черная смерть» — чума, и черные от горя невольники… И земля здесь по природе черная, а татарские лошади, истоптав траву, отметили на ней черную полосу пути.

Стон и мучение…

Пленных мужчин гнали связанных, а женщин только под усиленным конвоем. Больного крестьянина, который не мог больше идти, убили на месте. Других «угощали» ремнями с узлами для боли …

Настя, в запыленном белом свадебном платье, в разорванной туфельке, шла на аркане за черными татарскими мажами (телегами), бежала за дикими лошадьми на ремне, теряя сознание под хохот ордынцев… Пот соленый заливал ей глаза, алая кровь стекала каплями с ее ножек на твердые корни, на степную сон-траву.

Раскаленный воздух дрожал, рождая миражи — обманчивые привидения степи…

— Денгис! Денгис! — вдруг послышались крики.

— Море! Море, — прошептали исхудавшие уста пленных. Перед глазами Насти простиралась широкая гладь воды в красном зареве зарождающегося дня. Увидела белую от пены волну морского прилива и услышала его громкий, ритмичный шум. Все остановились. Оживились, вздохнули так, будто бы здесь закончились их мучения…

Медленно вошла в воду, смочила лицо. Хотела попить, но не смогла.

— Соленая?! — удивилась девушка и вдруг улыбнулась. Увидел это старший из татар, засмеялся, чмокнул: «Ай, красивый Хюррем! Смеющийся Хюррем!»

Бесконечным и загадочным было Черное море. Как судьба.

Страшная Каффа, столица работорговли, утопала в сумерках. В большой комнате, где горели свечи, почтенная женщина учила молодых девушек ласкам. Учила на деревянных фигурах. Кто раздевал своего чурбана, кто уже сидел на его коленях, кто нежно и горячо целовал.

Это была школа невольниц. Настенька и здесь не унывала — вместо того, чтобы раздевать своего «мужчину», она накрутила на его голове тюрбан немыслимых размеров. Наставница только головой качала…

Днем сидела в школьной комнате на плетеной циновке, поджав под себя ноги. Сидела как все, но отличалась от других девушек. Жадно слушала учителя, почтенного турка Абдуллаха, вопросы ему задавала. И он, не скрывая удовольствия, что-то читал ей из священной книги Корана…

Когда переходили из школы в спальный дом, Настя увидела сквозь железную ограду, небрежно забитую досками, страшное зрелище: на улице извивался от боли нагой невольник в цепях с клеймом на лице, выстанывая только два слова на украинском языке: «О Боже!.. Господи!» Именно сейчас спускали на него больших, голодных собак…

Настя не смогла смотреть дальше. Глотнула воздуха, прислонилась спиной к ограде.

— Что же они делают? — прошептала.

— Так наказывают турки непокорных, — равнодушно сказала старая служанка-украинка, убирая во дворе, и подошла к Насте.

— Как они жестоки к нам… — вздрагивала Настя от стонов.

— Да и сами к себе, — молвила служанка. — Рассказывают, что наш султан Селим, когда занял престол, убил своих братьев и их сыновей… Приказал их задушить и наблюдал за этим злодейством собственными глазами… Что им рабы. Мы для них, как трава под ногами.

Не смогла Настя больше слышать стонов, закрыла уши руками, присев на землю…

И утром опять жадно, как губка, впитывала каждое слово уже другого учителя, высокого генуэзца, который показывал что-то на большой карте, где уже можно было заметить очертания только что открытой и завоеванной Америки… И снова Настя была неугомонная, спрашивала, спорила, вызывая улыбку и интерес европейца.

Вечером, когда все отдыхали, читала арабскую поэзию, понемногу разбирая неизвестные слова. Вдруг зазвучал церковный колокол — Настя бросила книгу, погрузилась в воспоминания, шептала молитву «Отче наш…»

И снова жадно училась, и уважаемый Абдуллах с удовольствием давал ей книги, вел с ней личные беседы, дивясь пытливому уму чужачки.

День сменял ночь, весна сменяла осень.

…Утром сквозь щель смотрела — не могла оторваться — на христианскую церковь, которая стояла напротив школы. Символом ее была разорванная цепь, прибитая над входом в церковь. К Насте прижалась новая рабыня, тоже украинка: