Поворачиваюсь и ставлю ноги на пол. Но он холодный, и я тут же поднимаю колени к подбородку — под одеялом, конечно, потому что больничная рубашка почти ничего не прикрывает.

— Какая она?

— Кто — она? («Кто-на?»)

— Новая планета.

Л хотя мне вообще не хотелось лететь, хотя я ненавижу каждое мгновение, проведенное ради этого во льду, мне не удается скрыть звучащее в голосе благоговение. Новая планета. Наконец-то мы добрались до нее. Планета, на которую никогда еще не ступала нога человека.

Мальчик встает. Он такой высокий, что язык не поворачивается называть его мальчиком, но в то же время в лице его есть что-то совсем детское, словно в жизни его не было ничего, что заставило бы его повзрослеть, заострило бы мягкие черты лица суровостью возраста. Повернувшись ко мне спиной, он подходит к дальней стене. В этой маленькой комнатке он возвышается, словно башня, заполняя ее всю. Чем-то, совсем капельку, этот мальчик напоминает мне Джейсона. Не внешностью — он куда более смуглый и крепкий, чем Джейсон — а осанкой и походкой, словно он абсолютно точно знает свое место в пространстве. Опирается о стену, лицом к прямоугольному металлическому щиту. По краям из-за металла пробивается свет. Должно быть, за ним что-то вроде окна.

— Мыще-недли-тели, — произносит он. Пока он смотрел на меня, и мне видны были его губы, я не осознавала до конца, какой все-таки у него непонятный говор.

— Что?

Он поворачивается. На этот раз мне удается разобрать слова.

— Мы еще не долетели.

— Что… В каком смысле? — холод, ледяной, адский холод заполняет все внутри.

— До посадки еще примерно пятьдесят лет.

— Что?

— Мне жаль. Сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней. Мне очень жаль.

— Зачем вы разбудили меня раньше срока?

— Это не я! — возражает он, заливаясь краской. — Никого я не будил! Почему я?

— Я просто хочу знать, почему нас всех разбудили на сорок девять лет и двести с чем-то там дней раньше срока! И где мои родители?

Мальчик опускает глаза. Что-то в его взгляде заставляет ледяной ком у меня в животе ходить ходуном.

— Не всех разбудили так рано, — говорит он. Глаза его умоляют меня понять, что он имеет в виду, и перестать задавать вопросы.

— Где мои родители? — повторяю я.

— Они… внизу.

— Я хочу их увидеть. Поговорить с ними.

— Их…

— Что с моими родителями?

— Их еще не реанимировали. Они заморожены. Все, кроме тебя, еще заморожены.

— Когда они проснутся? Когда можно будет их увидеть?

Мальчик пытается незаметно прокрасться к двери.

— Может, лучше позвать Старейшину, чтобы он объяснил?

— Какого еще старейшину? Что объяснил? — я срываюсь на крик, но мне плевать. Одеяло соскользнуло с ног. Мысли скачут, постепенно складываясь в картинку, разбиваясь о слова, которые он сейчас скажет, которых я жду с ужасом, которые ему придется произнести, иначе я не поверю.

— Эээ… Ну, в общем… Их не разбудят, пока мы не долетим.

— Через пятьдесят лет, — глухо говорю я.

Мальчик кивает.

— Через сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней.

Несколько столетий я лежала, вмороженная в кусок льда. И все же никогда не чувствовала себя так одиноко, как теперь, в эту секунду, понимая, что я в сознании, я проснулась, я жива. А они — нет.

Она начинает плакать. Слезы ее не тихие и печальные, это слезы ярости, словно она ненавидит весь мир или, по крайней мере, весь корабль, который стал теперь ее миром. Так что я поступаю, как поступил бы любой здравомыслящий человек, столкнувшись с женскими слезами.

Сматываюсь оттуда со скоростью света.

В левом ухе раздается знакомое «бип, бип-бип».

— Входящий вызов: Старейшина, — сообщает вай-ком мягким женским голосом.

— Отклонить.

Старейшина ушел из Больницы, как только Док занялся восстановительной терапией. Он не помогал ставить капельницы, не смотрел, как через них в Эми влилось три пакета питательного раствора. Не укладывал ее на больничную койку, которую приготовил Док. Его не было здесь, когда она пришла в себя, он не сидел возле нее целых семь часов подряд, просто чтобы она не просыпалась в одиночестве.

И мне сейчас параллельно, что он там хочет сказать.

Что меня заботит, так это Эми. Может, если она получше узнает «Годспид», то перестанет так рыдать? Если принести ей частичку дома, что-нибудь, что напомнит ей о Сол-Земле, может, она…

Я направляюсь прямо в сад, что на заднем дворе Больницы. Сейчас он весь утопает в цветах, но я знаю, что мне нужно: большие желтые и оранжевые цветы, что растут у пруда — они почти такие же яркие, как волосы Эми.

Их приходится поискать; осталось лишь несколько цветков. Тяжелые головы их сонно клонятся к воде. Я становлюсь на колени, не обращая внимания на пятна грязи на штанах, и срываю полдесятка цветов. Лепестки длиной с мой палец, заворачиваются на концах, медвяный запах лениво заползает в нос.

— Старший.

Зараза. Оборачиваюсь и встречаюсь взглядом со Старейшиной. Пальцы непроизвольно сжимают стебли.

— Ты отклонил мой вызов, — голос его звучит глухо и монотонно.

— Я был занят.

Ледяной взгляд опускается на цветы.

— Конечно.

Иду назад, к Больнице. Старейшина следует за мной.

— Ты забываешь о своих обязанностях. Вчера я дал тебе задание, его нужно выполнить.

— Это не срочно.

Начинаю подниматься по ступеням, но Старейшина хватает меня за воротник и оттаскивает назад.

— Корабль важнее любой девчонки.

Киваю. Тут он прав.

— Ей вообще здесь не место, — бормочет он. — Еще одна помеха.

Стебли у меня в ладони превращаются в кашу.

— Помеха? — теперь уже я говорю глухо и монотонно.

— Ее присутствие опасно для корабля. Различия. Первая причина разлада.

В груди взрывается буря протеста. Не таким лидером я хочу научиться быть — не холодным и безразличным к Эми. Вчера Старейшина сказал, что мое дело — защищать людей. Я не знал, что он имел в виду только наших людей.

— Возвращайся на уровень хранителей и займись заданием.

— Нет.

Глаза Старейшины сначала широко распахиваются, а через мгновение сощуриваются.

— Нет?

— Нет, — я вырываюсь из его рук и иду в фойе, к лифту. Старейшина успевает зайти туда вслед за мной до того, как закрываются двери.