— Как мы уже упомянули, — продолжает доктор, — большинству людей на корабле либо чуть больше двадцати, либо чуть больше сорока.

Смотрю на старика.

— Вам не сорок.

Звучит это куда менее учтиво, чем мне бы хотелось. Взгляд старика впивается в меня то ли с недоверием, то ли с отвращением — трудно понять наверняка.

— Мне пятьдесят шесть. — Сдерживаюсь от того, чтобы хмыкнуть. Выглядит он куда старше. Я — Старейшина корабля, самый старший на нем, и его правитель. Перед каждым поколением рождается один Старший, и ему уготовано быть предводителем этого поколения.

— Значит, на корабле нет никого старше пятидесяти шести?

— Есть несколько стариков, всем за шестьдесят, но они долго не протянут.

— Почему это?

— Старые люди умирают. Это естественно.

По-моему, это как-то неправильно. Конечно, шестьдесят — это много… но ведь нет же установленного возраста для смерти. Есть масса народа старше шестидесяти. Моя прабабушка умерла в девяносто четыре года.

— А тот мальчик?

— Мальчик? — переспрашивает Старейшина.

— Она про Старшего.

Старейшина хмыкает.

— Эми, — говорит доктор, — Старший был рожден между поколениями. Ему шестнадцать лет. Скоро наступит Сезон, молодежь начнет спариваться, и, когда Старейшина отправится к звездам, Старший станет предводителем поколения, рожденного в этот период. Мальчик, которого ты видела, — следующий Старейшина.

— А где третий?

— Кто третий? — доктор взвешивает пресс-папье в руке и осторожно кладет на место, туда, где оно лежало до того, как Старейшина его взял.

— Третий главный. Есть вы, — говорю я Старейшине. — Ваше дело — поколение доктора. Того мальчика приставят к новому поколению. А те, кому сейчас двадцать? Ими кто управляет?

Старейшина и доктор переглядываются.

— Тот Старший умер, — отвечает Старейшина. На мрачном лице — застывшее выражение. Смотрю на доктора: он опустил голову, морщинки в уголках глаз обозначились резче.

Любопытно узнать, как именно умер тот Старший.

— В общем, — отрезает Старейшина, — ты отличаешься от всех нас и странной внешностью, и аномальной молодостью.

— И?

— Я не люблю различий. Из-за них — все проблемы.

Доктор нервно вздрагивает и снова принимается наводить порядок на столе.

— Уж простите, пожалуйста. Но, знаете, не то чтобы я специально к вам напросилась.

— Это несущественно. Проще всего было бы отправить тебя к звездам.

— Старейшина! — доктор делает шаг вперед, на лице его тревога и озабоченность.

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— На корабле есть шлюзы, — поясняет старик медленно, как для дураков. — Они ведут наружу.

Смысл его слов впитывается мне в кожу, пока не пронизывает все мое существо.

— Хотите просто выбросить меня в космос? — начинаю я тихо, но не выдерживаю. — Я ведь ничего не сделала! Не сама же я себя разбудила!

Старейшина пожимает плечами.

— Это было бы, конечно, самым простым решением. В конце концов, ты — из второстепенных.

— Мы не можем этого сделать, — говорит доктор, и я тут же прощаю ему и маниакальную страсть к порядку, и пластырь с успокоительным. По крайней мере, он не собирается выкидывать меня в космос.

— Нет, Док, — говорит Старейшина. — Очень важно, чтобы ты понимал, чтобы она понимала, что да, мы могли бы просто выбросить ее в космос. Могли бы, — повторяет он, впиваясь в меня взглядом.

— Но не выбросим, — твердо произносит доктор. — Пусть остается в Палате. Это оградит ее от большинства людей. Здесь она больших хлопот не доставит.

— Думаешь? — спрашивает Старейшина, его голос звучит мягче, но все же с сомнением.

— Уверен. К тому же скоро начнется Сезон. Это всех отвлечет.

Прищурившись, Старейшина смотрит на доктора. Что-то в этих словах ему не понравилось, это точно. Он открывает рот и тут замечает на себе мой взгляд и смотрит в ответ.

— Выйдем на минуту, Док, — приказывает Старейшина.

Вид у доктора неуверенный. Виноватый.

— Не обращайте на меня внимания, — говорю я, откидываясь на стуле. — Можете говорить при мне все, что угодно.

Старейшина поворачивается к двери.

— Док, — командует он.

Доктор вскакивает с места и следует за ним.

Как только дверь за ними закрывается, я подлетаю к ней и прижимаю ухо к металлической поверхности. Ничего. Возвращаюсь к столу доктора, вынимаю карандаши из стакана и прикладываю его к двери, как в старых диснеевских фильмах. Все равно ничего.

— …прошлый раз! — рычит вдруг Старейшина громко, что я чуть не роняю стакан. Плотно прижимаю ухо к двери, пытаясь расслышать хоть что-нибудь.

— Все не так, как в прошлый раз, — шипит доктор. Должно быть, он стоит ближе к двери — слышно его лучше, хоть он и не вопит. Очень даже может быть, что он специально для меня так встал.

Но тут Старейшина тоже понижает голос, и теперь мне удается уловить лишь обрывки фраз: «Неужели?.. Начинается Сезон… кто-то отключил… опять… и ты…»

— Ты сам знаешь, это не может быть снова он, — говорит доктор. Дальше бормотание, он что-то говорит, но уловить удается лишь одно слово: «невозможно».

— Ат-сам? — Этот странный выговор тоже не помогает расслышать.

— Что — я? — удивляется доктор.

— Ты, — издевка в голосе Старейшины слышна даже через металлическую дверь, — ты, можно сказать, готов был принять его сторону, не отрицай.

— …нелепость, — бурчит доктор. — С таким же успехом это мог быть ты.

Снова низкий гул. Такое ощущение, что Старейшина на самом деле рычит.

— А что? — восклицает доктор. — Старший говорил, ты рассказываешь ему о причинах разлада. Откуда мне знать, может, все это просто какой-то сумасшедший способ испытать мальчика? Что-то там, что-то там, — из-за дурацкой двери слов не разобрать, — как в тот раз.

Голос Старейшины раздается все громче и ближе. Какой-то шум, и прежде, чем я успеваю пошевелиться, дверь распахивается. Доктор натыкается на меня, и на этот раз я и вправду роняю стакан. Он с гулким звуком катится по полу, пока мы трое стоим, молча уставившись друг на друга.

Выражение лица у старика жесткое и сурово.

— Я буду лично контролировать эту… ситуацию, — говорит он, но смотрит на доктора, а не на меня. Одернув тунику, поворачивается к выходу, но останавливается и смотрит на меня. — Не выходи с территории Больницы. Я еще не решил, что с тобой делать.