Пару минут мы просто молчали. Стю крутил список песен вверх-вниз.

– А что ты можешь сказать о ней как о человеке, увидев, что она слушала? – спросила я. – Ведь такое зеркало души, как айпод, еще поискать.

– Скажу, что она была романтичной, – он осекся и виновато взглянул на меня.

До меня не сразу дошло, в чем дело.

– Ничего, я тоже постоянно путаюсь, в каком времени говорить о ней.

Мне невольно вспомнились сегодняшние слова Мегс о том, что ты умерла. Я посмотрела в темноту.

– Так вот, – продолжил Стюарт, – она очень романтичная, потому что тут столько всего о любви.

– А разве не все песни на свете так или иначе посвящены любви… или смерти?

Стюарт уставился на меня широко раскрытыми глазами. Не знаю, чего в них было больше – удивления или восхищения. Или поровну того и другого. Странный паренек. Потом он призадумался, прихлебывая сидр и глядя за горизонт.

– Ну нет, наверное, я не соглашусь. Сложный вопрос. Вот послушай, – он протянул мне один наушник.

Я придвинулась поближе. Заиграла «Тrue Love Waits», где мне был знаком каждый звук. Мне нравилось, что Стю всегда ждет конца куплета, прежде чем заговорить.

– Ты знала, что песня написана по мотивам сюжета из новостей? – произнес Стю, дождавшись проигрыша. – Про маленького мальчика, которого мать на несколько дней оставила дома одного. Когда знаешь историю, сама песня звучит по-другому, ее смысл гораздо глубже, и она… больнее.

Я кивнула.

– Но ведь все равно это о любви – просто о другой, более вселенской, что ли?

По правде, она всегда вызывала у меня мысли о тебе, запертой в подвале или на чердаке какого-то страшного дома. Вот, опять мне мерещатся подвалы! В сущности, все песни так или иначе вызывали мысли о тебе, потому что говорили о любви или о смерти.

– Она думала о смерти, – Стюарт снова принялся крутить колесико айпода.

– А разве можно жить не думая о ней? У меня вот тоже бывают такие настроения, когда слушаю некоторые песни Coldplay в темноте.

Он скривился.

– Я что-то не то сказала?

– Ты правда слушаешь Coldplay?

– Ну так, иногда, – я почувствовала, как щеки одеревенели от смущения, будто я случайно проговорилась, что до сих пор писаюсь в штаны. – А что, тебе не нравится?

– Не то чтобы не нравится. Ранние альбомы нормальные. Мне сложно это сформулировать, – он посмотрел на меня очень серьезно, как будто речь шла о каком-то принципиальном для него вопросе. – Ника, они же такие пафосные и пустые, все, что они хотели сказать, они сказали на первом альбоме, а дальше начался бизнес. Они в топе-то оказываются только потому, что продают альбом за девяносто девять центов.

Я призадумалась.

– Знаешь, сестра сказала мне однажды, чтобы я держалась подальше от притворщиков, – вспомнила я.

Стюарт немного прищурился:

– Притворщиков?

– Ну да. Она считала, что есть настоящие музыканты, а есть имитаторы. Ты про это?

– Интересная мысль. Пожалуй, так и есть.

– Ты можешь объяснить мне, в чем тут смысл?

Стюарт сделал большой глоток сидра.

– Не уверен, что твоя сестра имела в виду то же самое, но я бы объяснил это так. Для нас и нескольких предыдущих поколений музыка неизмеримо важнее, чем просто увлечение или способ снять стресс. Мы вкладываем в нее гораздо больше смысла, она стала для нас целой вселенной, местом, где мы находим себя, нашим способом познания мира. Только сделай погромче – и ты дома, где бы ты ни был. Только подумай: ты ведь не сможешь воспринимать всерьез человека, который слушает R’n’B, если сама слушаешь мэдчестер. Дело не в том, что одни группы лучше других, но музыка – самый быстрый способ разделить мир на своих и чужих. При всей ее важности, мы не уделяем музыке должного внимания. Ведь все не так просто, как кажется. Нет никаких жанров. Просто есть настоящая музыка, а есть подделка. Существует огромная разница между Nirvana и Puddle of Mud, между альбомом «Multiply» Эда Ширана и Death Cab for Cutie. И существует причина, почему Fall Out Boy всегда будут собирать горстку тринадцатилеток, а на Джерарда Уэя будут ходить толпы, пусть даже My Chemical Romance распались, а его сольные песни – дерьмо. Я даже не уверен, что отличия можно описать как-то логически. Они на уровне какого-то инстинкта. Но некоторые люди их видят, а другим все равно. Суть не в том, нравится тебе группа или нет, потому что речь не о восприятии, а о наличии в музыке чего-то важного. Чего-то правдивого. Ну или наоборот, его полного отсутствия. Например, есть группы, которые я терпеть не могу, но понимаю, почему они важны для музыки и для истории. И популярность, кстати, тоже ни при чем. Тут важна честность: настоящая боль, или настоящее веселье, или еще что-то – главное, чтобы только правдивое. Стоит писать песню, только если хочешь сказать что-то важное для себя самого. Иначе остается лишь притворство. И люди его почувствуют. Да, именно притворство. Можно прыгать по сцене, орать, бросаться головой вниз в толпу и бить гитары об пол, сочинять песни о тяжелой жизни и проблемах, фотографироваться с фанатами, а потом приходить в отель, пить травяной чай и засыпать в одиннадцать с блаженной улыбкой на лице и анализом мочи как у младенца. Я не осуждаю людей, которые предпочитают травяной чай; я просто хочу сказать, что, как правило, те, кому есть что сказать, горят изнутри, им больно и классно, и они заряжают этим всех, кто их слушает. Им нужно заглушать этот огонь, поэтому они пьют, колются и все такое. Музыка не одежда, которую можно скинуть и вернуться к нормальной жизни. Это стигматы. И поэтому Боб Дилан, поющий в «Subterranean Homesick Blues» о том, что ему не хватает доллара по чеку за ужин, гораздо глубже любого конвейерного трека про войну, глобальное потепление и ужасы капитализма от самой прогрессивной вегетарианской группы. Вот как-то так, наверное. Не знаю, – он перевел дыхание и залпом допил остатки сидра.

Я засмотрелась вдаль, на мерцающие огоньки окон. Его слова медленно проникали в мой мозг, как жидкость впитывается в толстую ткань. Позади нас, в глубине паба, кто-то бросил монетку в музыкальный автомат, и раздалась музыка. Я не могла вспомнить, что это – что-то до боли знакомое.

– Что это играет?

Стю прислушался:

– Так и вертится на языке…

Мы замерли, вслушиваясь в еле слышную мелодию, пока она не стихла совсем.

– Incubus, – наконец сказал Стю.

Невидящими глазами я уставилась глубоко в темноту и сделала большой глоток. Мы так и остались сидеть, склонившись друг к другу, каждый с наушником в ухе, хотя там давно ничего не играло.

Status: не прочитано

– Хочешь, покажу кое-что? – спросила я, повернувшись к Стю. Наши лица были совсем близко. – Только сегодня нашла. У тебя есть ноутбук?