Еще я заметил, что за нами все время ходит какой-то маленький человек. Он очень незаметный, но я издалека почувствовал, как он на меня смотрит. Очень внимательно. И все-все про меня запоминает. Он всегда неподалеку был. Но близко не подходил, и поэтому я ничего Мишель не сказал. Мало ли – вдруг этот человек тоже решил купить одежду, а потом в ресторан сходить. Но потом я подумал, что ему моя коробочка приглянулась. И на колени ее положил.

А когда мы назад отправились, на лайнер, я пошел к лифту. И Мишель со мной. И та тележка, что с лампочками. И человек этот тоже за нами двинулся. И мне показалось, что он плохо про меня думает.

Мишель ждать не очень любит. Не знаю почему. Мне вот все равно. Я могу и час в очереди стоять. И даже целый день. Что мне сделается? А у лифта была очередь. И у многих были чемоданы и такие же тележки, как у нас. И когда лифт пришел, Мишель извелась уже вся. От нетерпения. А потом двери открылись, и много людей в этот лифт заходить начали. И даже пихать друг друга. И так в него набились, что даже пошевелиться, наверное, не могли. И тогда Мишель вдруг отошла от створок и сказала, что не намерена толкаться среди всякого «сброда». И потянула меня в сторону. И лифт без нас поехал. А мужчина, что шел за нами, отчего-то расстроился. Я это сразу почувствовал. Наверное, это он оттого, что лифт без него ушел. И тут как грохнет что-то! И свет замигал. И все вокруг кричать начали и бегать. И дымом запахло. И я почувствовал, что Мишель испугалась. Тогда я взял ее крепко и к стене отвел. И встал впереди, чтобы ее не толкнул никто в потемках. И пока я так стоял, на меня два или три человека сослепу налетели. Но я крепко на ногах держался, так что они от меня только отскакивали. А Мишель дрожала и к моей спине крепко-крепко прижималась. А я ее успокоил. Сказал, чтобы она ничего не боялась. И что я рядом.

А потом свет зажегся, только другой, тусклый, и всех людей стали ловить и куда-то уводить большие такие мужчины в форме, и бока у них блестели. И на лицах стекла черные. Один такой к нам подошел и хотел меня увести, но я руку вырвал. Не мог же я Мишель одну оставить. А она вдруг достала что-то и протянула тому мужчине. И сказала, что она баронесса Радецки. И что ей необходимо попасть на «Синюю стрелу». И что этот человек – я, то есть, с ней заодно. И тогда мужчина сказал из-за стекла «да, миледи». И быстро-быстро нас за собой повел. А вокруг творилось черт знает что. Бегали какие-то люди со стеклянными головами и смешные машинки с воем катались. От одной такой мы с Мишель едва увернулись. И пока мы так шли, вернее, бежали, я ее за руку держал. Крепко, чтобы она не отстала. А она мне: «Черт подери, мы ведь могли в том лифте оказаться». И головой на ходу покачала. А я ей улыбнулся.

Когда мужчина в броне нас к шлюзу привел, Мишель ему: «Спасибо, офицер». И что-то в руку сунула. А тот смутился, я даже через его стекло это понял, и пробормотал: «Это лишнее, миледи». Но то, что она ему сунула, все же взял. А потом развернулся и с топотом назад умчался. Мишель назвала меня смелым. И надежным, как скала. И мне стало очень приятно. Потому что она больше не боялась.

Самое смешное то, что тележка с лампочками от нас не отстала. И я с нее пакеты наши взял. А маленький человек куда-то исчез. Потому что я его больше не чувствовал.

На этом Новом Торонто много людей сошло с корабля. А на их место пришли другие. И в кают-компании начались новые представления. И было очень весело. Даже Мишель смеялась. Всем новеньким нашли пару. Они и не возражали. Несколько дней подряд все вокруг ходили счастливые и довольные. Даже стюарды. Даже Жак нашел себе пару. Стал наставником, как это здесь называют. Теперь он всюду ходит с маленькой рыжеволосой женщиной. Такой тихонькой. Незаметной. Она всегда улыбается, когда замечает, что кто-то на нее смотрит. Очень добрая у нее улыбка. Настоящая. Мне кажется, этой маленькой женщине всегда одиноко. Как и мне. Вот она и согласилась быть подопечной Жака. Ведь больше никто не вызвался ей помочь. И поэтому я ей тоже улыбаюсь. Когда Жак не видит. За ним теперь всюду ходят два больших парня. Пиджаки на них красивые, но все равно – будто с чужого плеча. Только в кают-компанию их не пускают. И они стоят у входа и внимательно на всех смотрят. Особенно на меня. А я смущаться начинаю, когда на меня смотрят во время еды. Мишель говорит, что они «громилы». И еще – «гориллы». Гориллы – это такие человекообразные приматы. То есть животные. Так мне голос подсказал. А стюарды называют их «господа телохранители». И приглашают за столик у входа. Отдельно от всех. Но они и оттуда все равно смотреть продолжают. Они, эти парни, наверное, оттого так часто глядят в мою сторону, что Жак на меня зло затаил. Теперь, когда я ему навстречу попадаюсь, он со мной не здоровается. И с Мишель тоже. И все толкнуть меня норовит. А мне дороги не жалко. Мне что, я посторониться могу. И тогда Жак еще больше злится, пыхтит и смотрит неласково. И идет себе дальше. А за ним его гориллы.

В числе новых пассажиров оказался Готлиб. Такой высокий красивый мужчина. Одежда на нем сидела, будто он родился в ней. Я сразу себя почувствовал неловко, когда он рядом уселся. За наш с Мишель столик. Потому что он оказался «другом семьи». Так Мишель сказала. Она ему очень обрадовалась. Он ей поцеловал руку. А она его обняла в ответ. И меня потом представила. Сообщила ему, что я капитан. А Готлиб посмотрел на меня внимательно так и руку мне крепко пожал. И сказал, что он «Корн, банкир». А я в ответ, как Мишель учила, что рад знакомству. Хотя на самом деле я вовсе не рад был. Потому что он теперь все время рядом с нами за обедом был. И за завтраком. И за ужином тоже. В общем, везде. И когда пару выбирали, он засмеялся и сказал, что предпочитает быть странствующим монахом. Так ответственности меньше. И все вежливо посмеялись и от него отстали. И он с нами остался. Со мной и с Мишель.

И Мишель с Готлибом все время друг с другом говорили, вспоминали общих знакомых и вообще, разговаривали о «конъюнктуре» и «котировках». И о финансовом климате в каком-то секторе. А голос мне подсказал, что климат – это совокупность погодных условий, характерных для данной местности. А еще я знал, что финансы – это деньги. И никак не мог в толк взять, как дождь или снег, или еще какая погода, могут быть с деньгами связаны. И перестал их слушать. Просто таскался за ними повсюду и делал вид, что мне это нравится. И Готлиб как-то обратил на меня внимание и спросил:

– Скажите, капитан, это правда, что вы участвовали в боевых действиях на Джорджии?

Я подумал, и сказал, что, наверное, да.

А он мне:

– Я понимаю. Вы не имеете права разглашать секретную информацию. Военные всегда были закрытой кастой. Я уважаю вашу верность Императору и долгу. Но все же – намекните хоть издали,– что там стряслось? Поговаривают о серьезном нападении Демократического Союза. На рынке ценных бумаг творится черт знает что. Индексы скачут. Мой банк имеет интересы на Джорджии, и мне хотелось бы получить некоторую информацию, так сказать, из первоисточника.

А я смотрел на него и никак в толк взять не мог, о чем он у меня спрашивает. И голос внутри меня все порывался что-то ответить, но я ему не разрешил. Я теперь иногда могу им управлять. Мне вовсе не хочется, чтобы он ляпнул чего-нибудь вслух, а на меня бы потом смотрели все вокруг как на недоумка. Потому что у меня должно быть «достоинство». Так Мишель мне говорила. И я это твердо запомнил. И когда молчать дальше стало невежливо, я Готлибу сказал: