— Затылок покороче… Вот так… — бормотал над ухом Тотен, часто щелкая машинкой.

— Дак почти как у нас, — бухтел с другого бока Емельян.

— Так, да не так. У немцев коротко только затылок стригут и над ушами выбривают, а чуб я оставлю.

— Командиры так стригутся, с чубом-то. А рядовому гоголем ходить устав не велит.

— А фрицев велит, так что готовься, Емеля, — и тебя по последней моде постригу. Будешь точь-в-точь, как в европах ходят! — Видеть лицо друга я, естественно, не мог, но отчего-то показалось, что Демин широко улыбается.

— А оно мне надо, товарищ сержант госбезопасности? — Несвидов относился к Алику с плохо скрываемым пиететом, поскольку, как он сам как-то проговорился, «так по-вражески балакать и сам Гитлер не сумел бы», и практически всегда при личном общении называл нашего лингвиста по званию или по фамилии. Впрочем, в боевой обстановке Емельян правил конспирации не нарушал и пользовался позывным. Сам старшина совсем недавно обзавелся прозвищем. Тут постарался Док, в припадке креативизма обозвавший завхоза Щукой. На вопрос командира «С какого бодуна?» Сережка объяснил свой нехитрый ассоциативный ряд, после чего все вопросы отпали.

— Надо будет — и прическу в индейском стиле у тебя на голове соорудим, старшина! — Командир подошел, как всегда, бесшумно.

— Так точно, Александр Викторович! — Спорить с Фермером — последнее, на что, по моему мнению, Емельян бы решился. — Разрешите спросить, товарищ майор, а индейская — это какая?

— Пока стрижете, старший лейтенант тебе подробно расскажет, — отмазался Саша. — А как расскажешь, — он тронул меня за плечо, — вместе с Тотеном на второй этаж поднимитесь — дело есть.

— Раньше чем через пятнадцать минут не закончим, командир. Руку пока набиваем, — сообщил Алик.

— Главное — чтобы не многострадальную морду! Как придете — так придете. Я не тороплю. — И Саша пошел к машинам, аккуратно припаркованным в тени деревьев, что росли около школы. Меня, кстати, здание учебного заведения еще вчера изумило — оно было самым большим не только в Загатье, но и, по словам Люка, во всех деревнях в округе. Хотя удивлялся я не долго — в двухэтажной школе было всего восемь классных комнат, и, учитывая, что она единственная в радиусе километров пятнадцати, этого хватало едва-едва.

— Товарищ Окунев, так какая она, индейская стрижка, а?

— А? Что? — Я не ожидал, что шутка Фермера так зацепит Емелю.

— Ну, стрижка, про которую товарищ командир говорил…

— А, это… Тебе точняк не пойдет, старшина. — Вдаваться в подробности не хотелось, но решение пришло само собой: — Прутик дай! Вон из метлы выдерни, да подлиннее, чтобы мне наклоняться не пришлось.

Алик на время перестал щелкать машинкой и с интересом следил за тем, как Несвидов потрошит хозинвентарь. Не то чтобы нам нравилось глумиться над предками, но иногда их непосредственная, в чем-то даже детская реакция на многие, кажущиеся нам привычными, вещи поднимала настроение. Впрочем, у них тоже получалось время от времени отплачивать той же монетой, особенно в вопросах географии и быта. И только «высокое» положение спасало порой меня и друзей от конфузов. Хотя это мы так думаем, ведь местные вряд ли обсуждают проколы при нас. И от этого иной раз я лично испытываю нешуточный дискомфорт — «фильтровать» все, что говоришь, тяжко. Тем более что мужики уже давно стали своими, второй месяц пошел, как по немецким тылам вместе мотаемся.

Взяв прутик, я изобразил на утоптанной земле профиль человеческой головы, кое-как нацарапал глаза и уши, а потом штриховкой нарисовал качественный панковский «ирокез»:

— Ну как, Емеля, соорудить тебе такое на башне? — ехидно поинтересовался Алик.

— Да ну вас, к едрене маме, товарищи командиры! — надулся старшина. — Это где ж такую херню на башке носят-то?

— В Америке, брат. Индейцы.

— Еще в Канаде, — добавил Тотен, стирая сапогом мои художества.

— Ну, Америка далеко, — с глубокомысленным видом заявил Емельян. — Никто и не узнает, что это за… — Определение он явственно подобрал куда хлеще первого, но в последний момент сдержался. — Чудо у меня на голове. Еще за сбежавшего из «желтого дома» примут, так что я, товарищи командиры, категорицки отказываюсь.

Воспользовавшись тем, что Тотен меня не стриг, и потому непоправимого ущерба моей внешности нанесено быть не могло, я повернулся к старшине — Емеля улыбался во весь рот!

— Молодцом! — показав ему большой палец, я уселся обратно на табурет.

Под шуршание машинки и щелканье ножниц наших «цирюльников», да еще на ярком летнем солнышке я обмяк настолько, что чуть не задремал. Еще в «прошлой» жизни была у меня такая привычка — прийти в парикмахерскую к хорошему мастеру и, как говорится, обмякнуть душой, отстранившись от безумной сутолоки трудовых будней. Сработало и тут, вот только кривоватая табуретка — это вам не модерновое кресло в салоне, и я чуть не навернулся. Хорошо еще Алик за плечо удержал!

— Эй, ты чего? — встревоженно спросил он.

— Да сморило на солнышке-то, — сказал я ему и тут же, чтобы успокоить и отвлечь, добавил: — Дай зеркало! Твою работу заценю. И смотри, криво челку сделал или «уши оставил» — пинать буду нещадно!

— Ага, — Тотен отскочил и принял подобие боевой стойки, — теперь тебе, чудовище, со мной не совладать! Клешня-то одна осталась!

— А при чем здесь клешня? — Стянув не первой свежести простыню, я встал. — Я же пинать буду… Сапогами… — Прыжком сблизившись с Аликом, последние слова я выкрикнул другу практически в лицо: — Коваными!

Демин от неожиданности отшатнулся, запутался в ногах (впрочем, тут я ему несколько помог) и растянулся на земле. Я прыснул, через секунду засмеялся уже он, а чуть позже к нашему гоготу добавились и раскатистые смешки старшины. Ржали мы долго, так что даже бойцы, отрабатывавшие под руководством Люка приемы отлова немцев, остановились, а их грозный инструктор громко спросил, что у нас стряслось.

— Да товарищ старший лейтенант в очередной раз показал, как выучка важна! — к моему удивлению, первым ответил Емельян.

Сашка в ответ махнул рукой, мол, ну вас, весельчаков, а я протянул здоровую руку Тотену.

— Будет тебе зеркало, убивец проклятый! — отсмеявшись, заявил он и принялся отряхиваться.

По общей атмосфере беззаботности сценка напомнила мне лучшие моменты пребывания на пасеке в то время, как мы готовились к засаде на Гиммлера. Правда, чтобы не спалиться, в этот раз нам пришлось также выставить посты и намалевать на заборе школы грозные надписи: «Verboten!»[18]

И теперь мы не только отдыхали от безумной гонки последних дней, но и продолжали подтягивать новичков. Мельком глянув в протянутое Аликом зеркало, и удостоверившись, что ни краше, ни уродливее от его стрижки я не стал, потопал к занимающимся. Глянуть на всякий случай, что они там творят.