Джорджи наклонилась и нежно провела рукой по волосам Лиззи — обе они знали, что хотя бы на этот миг человеческое начало в ней восторжествовало над благовоспитанностью. Лиззи схватила ее руку и поцеловала.

— Ох, мисс Джорджи, мисс Джорджи! До чего же тяжело, когда все против тебя, а ведь я ничего плохого не думала, я не знала…

Джорджи отняла руку, отпугнутая этим свободным проявлением чувств. Не трогай меня! Я целомудренна, я играю по правилам… И все же она продолжала жалеть Лиззи.

— Но разве это уж так важно, если вы уйдете сейчас, Лиззи? Ведь все равно вам придется уйти очень скоро, когда…

Ложная стыдливость помешала ей докончить «…родится ваш ребенок».

Лиззи, которая почти уже выплакалась, ослабла от слез, но немного успокоилась.

— Нет, важно, мисс! Хозяйка говорила со мной так сердито, а ведь она всегда была очень доброй, учила меня. И дома буду я сидеть на кухне, а мать начнет меня точить, какая я бесстыжая, а отец знай будет дымить трубкой и на меня даже не посмотрит, только дурой обзовет. Это же такой срам, мисс. Отец сейчас не так чтоб очень зол, мисс, только он всегда до того гордился, что я у полковника работаю, и, если меня теперь выгонят, он меня убьет, ну просто убьет.

Лиззи тут немножко преувеличивала: никаких кровавых замыслов против своей дочери мистер Джадд, разумеется, не лелеял. Но Лиззи ощущала себя жертвой, на которую ополчилась вся вселенная.

— И еще, мисс, я-то думала, если останусь тут до своего срока, то и из жалованья отложу, и приданое пошью, а то ведь, как он родится, мне же не управиться…

Внезапно у них над головой резко задребезжал колокольчик черного хода — дринь-дринь-дринь! Джорджи вздрогнула: дребезжание болезненно задело ее нервы.

— Что это?

— Кто-то звонит в заднюю дверь, мисс. Пойду посмотрю.

— Вся заплаканная? Кто-то с ацетиленовым фонарем. Не ходите. Может быть, он уйдет.

Несколько мгновений тишины, и снова, еще пронзительнее и настойчивее — дринь-дринь-дри-инь!!

— Господи! — сказала Джорджи. — Сейчас спустится мама узнать, почему не открывают дверь. Не вставайте, Лиззи. Я сама схожу.

Джорджи отворила заднюю дверь и увидела неясный силуэт мужчины, придерживающего велосипед со слепяще-ярким ацетиленовым фонариком.

— Выключите фонарик! Что вам надо?

— Извините, мисс. Можно я с Лиззи поговорю одну минутку?

— Нет. Она себя плохо чувствует! — И Джорджи уже собралась захлопнуть дверь, но неясный силуэт не отступил.

— Будьте так добры, мисс. Мне с ней надо поговорить. Меня послал мистер Каррингтон, чтобы я с ней поговорил и спросил ее сегодня же вечером.

— Вас послал мистер Каррингтон! Как вас зовут?

— Том Стратт, мисс.

— А зачем мистер Каррингтон вас послал?

— Дело очень важное, мисс. Мне надо спросить Лиззи сегодня же.

— О чем?

— Извините, мисс. Лучше я ей самой скажу.

— Лиззи очень расстроена. Она почему-то плакала, и мне кажется, ей сейчас трудно будет разговаривать даже про поручение мистера Каррингтона.

Том Стратт про себя закипал. Ну до чего же тупоголовыми бывают господа! Отчаявшись, он выпалил:

— Ну, мисс, раз уж вы хотите знать, так мистер Каррингтон строго-настрого велел, чтоб я нынче вечером спросил Лиззи, согласна она пойти за меня или нет.

На миг Джорджи утратила способность говорить и двигаться, но затем схватила Тома Стратта за куртку и втащила его за порог.

— Входите же, входите! Лиззи! Пришел Том Стратт спросить, пойдете ли вы за него замуж. Я так рада, так рада! — Дрожащими пальцами Джорджи зажгла свечу. — Ну вот! Побыстрее поговорите с ним и тут же ложитесь спать. С мамой я все улажу и ужином займусь сама. Спокойной ночи!

И к собственному изумлению и смущению она поцеловала Лиззи в горячую, липкую от слез щеку.

Тридцать секунд спустя Джорджи влетела в тускло освещенную гостиную, где Алвина сидела с «Дейли мейл», по обыкновению прямая как палка, а полковник был погружен в глубокие размышления о некоторых аспектах Афганской кампании.

— Мама!

На нее поднялись глаза не только Алвины, но и полковника: настолько непривычными были раздражение и гнев в голосе Джорджи.

— Что случилось, деточка?

— Как ты могла так жестоко выгнать Лиззи? Это ужасно!

Алвина рассердилась так, словно перед сворой, уже почти догнавшей лису, вдруг выросла изгородь из колючей проволоки.

— Я отказала ей потому, что она опозорилась, и я не желаю терпеть у себя в доме такую тварь.

— Пусть даже опозорилась, но почему мы должны ее наказывать, когда и так все в приходе против нее? Это нечестно, мама!

— Совершенно верно, — сказал полковник. — Я же тебе то же самое говорил, Алвина.

Но Алвина поскакала прямо на изгородь, крепко натянув поводья.

— В этом доме хозяйка я, Джорджи, и решать мне. Я отказываюсь держать у себя бесстыдную проститутку.

Джорджи топнула ногой.

— Мама! Да выслушай же меня! Мистер Каррингтон прислал Тома Стратта — наверное, он отец — просить Лиззи выйти за него замуж немедленно. Позволь ей остаться на три недели, а потом уйти без скандала. В любом случае сегодня она никуда не пойдет. Я велела ей лечь спать. А сейчас я пойду займусь ужином.

И Джорджи хлопнула дверью, оставив Анвину кипеть от удивления и злости.

— Молодец! — сказал полковник, втайне восхищенный этим бунтом против матриархата. — Девочка совершенно права. Оставь ее в покое, Алвина. Но я рад, что этот Стратт не стал увиливать. Черт побери, я сделаю им один общий подарок и к свадьбе и крестинам.

— Насколько мне известно, — презрительно сказана Алвина, — отец этого ребенка женатый полицейский. Видимо, у вашей протеже имелась дополнительная стрела в колчане. И, может быть, не одна.

Это сопровождалось жгучим взглядом, и полковник, с полным на то основанием, оскорбился. Он встал с той быстротой, какую позволяли его немощи, и негодующе хлопнул себя по бедру.

— Честное слово, Алвина, ты становишься невозможной, невозможной!

И дверь хлопнула еще раз.

— Sub Dio[8], — сказал мистер Перфлит, старательно произнося латинские слова без малейшего намека на английский акцент, — наши мысли яснее и гибче, утверждал англиканский богослов семнадцатого века.

— А? — рассеянно отозвался Маккол, с помощью вилки приводивший в порядок один из своих безупречных травяных бордюров. — Какой богослов?

— Забыл, если и знал. Кто-то из этих ученых и добродетельных мужей. Может быть, кембриджский доктор Генри Мор.