— Эти разговорчики о трудящихся классах и условиях их жизни просто выше моего понимания. Живется им куда лучше, чем нам, им ведь не нужно поддерживать родовое достоинство, и они вечно бастуют, чтобы им повысили заработную плату. Я вот не бастую. А вдруг мы забастовали бы, чтобы ее не платить, что тогда, э? Но мы слишком мягкосердечны, а правительство трусит. В конце-то концов для чего и существует рабочий класс, как не для того, чтобы работать? Клянусь…

— Ах! — возбужденно перебила Алвина, — послушайте! Джоффри Хантер-Пейн пишет из колоний, что приезжает в полугодовой отпуск и хотел бы погостить у нас — он ведь сирота.

Все уставились на Алвину с глубоким интересом — наконец-то что-то произошло или хотя бы должно было произойти.

— Джоффри Хантер-Пейн? — повторил кузен. — Минуточку… Он же не Смейл, верно?

— Только косвенно, — ответила Алвина. — Его мать из рода бедфордских Хантеров вышла за Корки Пейна, гвардейского офицера, дальнего родственника адмирала.

— Так, значит, он наш родственник? — спросила Джорджи.

— Свойственник, и очень дальний, — ответил кузен. — Никакого кровного родства со Смейлами. Адмирал был с ними в свойстве через жену, родственницу твоей матери, Алвина.

— И что ж ты думаешь делать? — осведомился Фред.

— Он пишет, — продолжала Алвина, пропуская вопрос мимо ушей, — что дела у него идут отлично, но он стосковался по воздуху Старой Родины. И думает купить автомобиль.

— Как чудесно! — сказала Джорджи. — Сколько ему лет, мама?

— Эге! — с ехидцей воскликнул кузен. — Как вижу, поповскому носу висеть на квинте!

И тут же он чуть не покраснел из-за своей неприятной оплошности. Поповский нос. Каким образом сорвалось у него с языка это вульгарное обозначение жареной куриной гузки? Впрочем, этого Джорджи не заметила. Ему таки удалось наконец вывести ее из себя.

— Ах, да замолчите же, кузен! С какой стати, стоит мне с кем-нибудь познакомиться, как вы стараетесь все испортить и представить меня дурочкой?

Кузен осел как проткнутый пузырь, и полуоткрытый рыбий рот придал ему удивительно глупый вид, как бывало всегда, если кто-нибудь давал ему сдачи, пусть даже и очень слабо. Полковник сказал, не обратив на них ни малейшего внимания:

— Мы должны оказать ему гостеприимство, Алвина. Он трудится во имя Империи. Когда он намерен приехать?

— В августе или сентябре. Я напишу ему сегодня же, что мы будем очень рады видеть его у себя. Джорджи, ты не поможешь мне перебрать белье?

Про Лиззи и ее дела под кровом Смизерсов больше ничего не говорилось. Да и вообще общий интерес к положению Лиззи (да будет ей стыдно!) заметно поугас с появлением на сцене Тома Стратта. Никакой мелодрамы больше не предвиделось, негодующие родители не изгнали падшую грешницу, добродетельная хозяйка не отказала ей от места без предупреждения, а впереди не маячили ни рожденный в работном доме подзаборник, ни позорное существование на каких-нибудь городских улицах, но всего лишь законный брак постфактум, а потому история утратила всякую пикантность. На словах все отдавали должное Тому, хотя втайне приход злился на него за такой пресный конец многообещавшего события. Если бы Лиззи довели как следует, она могла бы сервировать им захватывающий ужас детоубийства или бы даже кинулась Офелией в заросший прудик. Предложение законного брака, подкрепленное оглашением в церкви, вынудило умолкнуть Алвину — к большому удовольствию полковника. С последнего раза, когда ему удалось взять верх над своей властной супругой, миновало почти два года, и он испытывал глубокое торжество подкаблучника, которому против обыкновения выпал случай вырваться из-под давления матриархата. Он даже позволил себе как-то остановить мистера Джадда, возвращавшегося с фабрики, — честь, к которой мистер Джадд был весьма чувствителен.

— Джадд, — сказал полковник тоном, каким обращался к достойным рядовым, — я хочу с вами поговорить.

— Слушаю, сэр.

И мистер Джадд слушал полковника с куда большим почтением, чем сэра Хореса или даже собственного нанимателя.

— От души рад, что эта история кончилась так благополучно. Девочке пришлось бы чертовски скверно, если бы Стратт вздумал увильнуть.

— Что же, сэр, — бодро ответил мистер Джадд, — снявши голову, по волосам не плачут. Было, да быльем поросло, вот что я скажу. Оно, конечно, сэр, я для нее о другом думал, знаете ли, но уж лучше черствая краюшка, чем совсем ничего.

— Хм! — произнес полковник, несколько обескураженный этим потоком сельской философии. — Ну, все хорошо, что хорошо кончается, э? Я собирался сказать, что миссис и мисс Смизерс никак не смогут присутствовать при церемонии, но я намерен быть в церкви и сделать Лиззи небольшой свадебный подарок.

— Вот уж это доброта так доброта, сэр! — с чувством объявил мистер Джадд. — И куда больше, чем девчонка заслужила. Вы уж извините меня, сэр, только, будь побольше таких джентльменов, как вы, ладу было бы куда больше!

Столь почтительная и заслуженная хвала была полковнику весьма приятна, но, естественно, он от нее отмахнулся.

— Ну-ну! Рад помочь. — Он понизил голос. — Жаль, Джадд, что это случилось в моем доме, — ведь у меня дочь. Однако я считаю, что на мне лежит определенный долг. И Лиззи пока останется у нас, чтобы не пошли пересуды, будто мы ей тотчас отказали, А домой вернется за день до венчания. Вы не против?

— Чего уж лучше, сэр. Не будет дома зря мельтешить, — ответил Джадд с признательностью. — Чувствительно вам благодарен.

— Вот и отлично. Всего хорошего, Джадд.

— Всего хорошего, сэр. И еще раз спасибо, сэр.

Вечером мистер Джадд чуть не свел с ума свою благоверную, рассыпая полные достоинства, но смутные намеки на аристократические связи и покровительство. В конце концов он снизошел до объяснения: Лиззи с позором не выгнали только благодаря высокому мнению полковника о нем (мистере Джадде). Миссис Джадд вытаращила глаза и забыла плюнуть на горячий утюг, который держала.

— Фу-ты ну-ты! — произнесла она с невыразимым презрением. — Ты и твой полковник! Да это же все мисс Джорджи уладила. Мне Лиззи сама сказала. Так будет важностью-то надуваться!

Мистер Джадд слегка растерялся и полез в карман за спасительным табачком.

Но для Джорджи, чья жизнь была пределом скудости и пустой шелухой, сомнительный перезвон свадебных колоколов не исчерпал случившегося. Эти минуты рядом с девушкой, рыдающей в пароксизме страдания, пусть неприглядного, но овеянного тайной, вывели Джорджи из ее вялой безучастности. Во сне она бродила вверх и вниз по лестницам, по бесконечным коридором и через сводчатые арки и колоннады выходила к темным водоемам, качавшим чашечки кувшинок. Иногда за ней гнались, иногда гналась она. Иногда она оказывалась в какой-то комнате, и на ней почти не было одежды, а мистер Каррингтон, и миссис Исткорт, и кузен смеялись или бранили ее. Как-то после бесконечных томительных блужданий она повстречала Лиззи, и та с насмешкой всунула ей в руку тряпичную куклу, а она стиснула набитое опилками туловище с пронзительным ощущением стыда и благодарности. А порой к ней прижимались смутные мужские фигуры, как она ни сопротивлялась в тисках кошмара, и при пробуждении с нее спадала невыразимая тяжесть — слава богу, это был сон!