— Буду признательна, — зеленый чай я ненавиделалютой ненавистью.

Иосиф Семенович посмотрел на меня с любовью.

— Сейчас мало кто знает толк в зеленом чае. Он создандля гурманов.

— Не могу с вами не согласиться, — руки мои так итянулись к папке. — Если вы не возражаете, я просмотрю бумаги.

Две миниатюры, витражный проект ван Альста и картины безуказания авторства. Но их оказалось не две, а три. Должно быть, Марич ошибся, когдаперечислял украденные ценности. Мне было наплевать на миниатюры и даже накартонку ван Альста. Совсем другое интересовало меня. И я сразу же нашла то,что меня интересовало. “Рыжая в мантии”, вот под каким именем проходила ДеваМария!.. Я вдруг испытала чувство жгучей ненависти к очкастому счастливчику. Ночем дольше я изучала бумаги, тем в большее недоумение приходила. И миниатюры, излосчастный ван Альст, “Снятие с креста” и даже “Отдых на пути в Египет”неизвестных авторов семнадцатого века школы Рубенса были описаны с чистоеврейской основательностью.

В записях было указано все, вплоть до малейших деталей,кракелюров [13] и механических повреждений поверхности. Креестру каждой вещи были приложены фотографии. Вот только “Рыжая в мантии”…

Ни единого слова, кроме порядкового номера в общем перечне.Одна-единственная строка, против которой стоял вопрос.

Пока я размышляла над этим удивительным обстоятельством,явился Гольтман с чайником и маленькими фарфоровыми чашками.

— Ну как? — спросил он, разливая зеленую бурду вколлекционный китайский фарфор.

— У вас уникальная коллекция, — совершенноискренне сказала я.

— Дядя собирал. Он был одержимым человеком.

— А вы?

— Знаете, я вряд ли смогу достойно продолжить его дело.Барокко всегда казалось мне слишком помпезным стилем. Готика — вот что меняпривлекает.

А он милашка, этот Иосиф Семенович! И дремучий аскет —только аскетам могут нравиться вытянутые ступни готики.

— Куда вы уезжаете?

— Я уже говорил следователю… В Эссен, на постоянноеместо жительства. Мне предлагают хорошую работу.

Милашка и дурак. Имея такой Сезам на дому, такие копи царяСоломона, можно не работать до конца дней своих. Положительно, Иосиф Семеновичбыл выбракованной овцой в прагматичном еврейском стаде.

— Пейте, прошу вас. Заварен по старинным тибетскимрецептам.

Я отхлебнула из чашки и даже не поморщилась.

— Божественный вкус. Такой же божественный, как и вашаколлекция. Надеюсь, скоро она будет восстановлена полностью.

— Это было бы замечательно.

— С вашего позволения, Иосиф Семенович… Нас интересуетодна картина. К сожалению, она не описана. Я имею в виду “Рыжую в мантии”…

Гольтман поперхнулся чаем и покраснел так, как будто ясказала что-то непристойное. Нет, я была не совсем точна в определении: вглазах Иосифа Семеновича промелькнул легкий ужас.

— Почему… почему вы спрашиваете о ней?

— Потому что она была украдена.

— Но ведь… я не указал ее….

— Что значит — не указали? — удивилась я.

— В списке похищенного ее не было.

Ты трижды дура, Кэт! Но кто мог предположить, что уГольтмана странные отношения с доской. Такие странные, что он даже не хочетафишировать ее похищение. В любом случае картина принадлежит ему. Ему и егопокойному дяде. Интересно, кто поставил вопрос против названия картины? Ипочему нет ее описания?

— Как вы узнали, что она украдена? — не отставалот меня Иосиф Семенович.

— Компетентные органы ведут сейчас оперативнуюразработку одного нерного антиквара. Есть сведения, что некоторые вещи изукраденной коллекции могут быть у него.

— Не поймите меня превратно… Но я вообще не связывалэту картину с ограблением. Час от часу не легче!

— Почему?

— Она хранилась совсем в другом месте. Не там, где всеостальные похищенные ценности. Я не мог предположить, — Гольтман вдругприкусил язык. — Ее нашли?

— Пока нет, но…

— Слава богу! — невыразительное лицо Гольтманапошло пятнами.

— Я не понимаю вас…

— Я надеюсь, что эта картина никогда не будетнайдена, — Иосиф Семенович близко придвинулся ко мне, и я явственнопочувствовала запах магнезии, исходящий от его волос. Магнезии и валерьянки.Рука с чашкой повисла как плеть, и несколько капель чая пролилось на мойкостюм.

Гольтман не заметил этого.

— Мы постараемся вернуть ее вам. И в самом ближайшемвремени, — я осторожно отвела от себя руку с чашкой.

— Вы не знаете. Почему вы ей заинтересовались? Именноей?

— Я уже говорила вам. Эта картина…

— …эта картина убила дядю, — выдохнул ИосифСеменович.

Ничего себе поворотец! Чтобы собраться с мыслями и выбратьверный тон, я качнула голову болванчика. Влево-вправо, влево-вправо, узкиеглазки, узкий ротик — все ли ты делаешь верно, Катька, Катенька, Кэт, КатеринаМстиславовна? И не будешь ли ты гореть в аду за свое вранье?..

— О чем вы говорите, Иосиф Семенович? Вы же трезвыйчеловек…

— Хорошо. Я объясню… Я не стал рассказывать следователю,потому что меня сочли бы за сумасшедшего. Я думал, что избавился от неенавсегда.

— Надеюсь, мы сумеем вернуть ее.

— Нет. Никто не требует от вас такого рвения, —Гольтман попытался взять себя в руки. — Я бы предпочел никогда не то чтоне видеть, но и не слышать о ней.

— Даже если ее рыночная цена составит несколько соттысяч долларов?

— Сколько бы ни стоила. Это проклятая картина. Она былау дяди всего лишь месяц. И она его убила.

— Насколько я знаю, он умер от инфаркта.

— Какая разница, от чего он умер… Мы не были особенноблизки с ним. Дядя Аркаша был вообще замкнутым человеком. Его семьей были егокартины, он был одержим ими. Но особая привязанность… Нет, он не был привязанни к чему, он продавал и покупал, загорался и охладевал. Он никогда не был женат— его картины были его гаремом. Иногда он от них избавлялся, как избавляются отнадоевших наложниц. И тотчас же покупал новые. Он был чрезвычайно влюбчивымчеловеком.

— Очень странный вид влюбленности, вы не находите?

— Он вообще был своеобразным человеком. В прошлом годуего пригласили на Рождество — в маленькую деревеньку под Кингисеппом, кажется,она называется Лялицы. Там живет его старый друг по Корабелке, какой-тоотошедший от дел публицист. Мизантроп, каких мало, ненавидит людей, потому-то иуехал из Питера много лет назад. Оттуда дядя Аркаша и привез картину.