— Из деревни Лялицы?

Интересно, как Лукаса Устрицу могло занести в богом забытыеЛялицы?..

— Да. Это забавная история. Дядя Аркаша рассказал, чтоэту картину, — лицо младшего Гольтмана исказила гримаса гадливости, —эту картину привез после Второй мировой войны отец его друга. Он был военнымкомендантом небольшого немецкого городка и вроде бы там, в каком-то замке, иразжился этой картиной. Замок принадлежал то ли Герингу, то ли Лею, то ли кому-тоиз военной немецкой аристократии. Тогда это было принято, трофеи… Пара ружей синкрустацией, несколько кукол для дочери, посуда, швейная машинка, гобелен иэта картина.

— Занятно, — я подумала о том, что спонтаннаяверсия Лаврухи о старушке из Опочки имеет все шансы на существование.

— Так вот, дяде Аркаше эту картину подарили.

— Хороший подарок.

— Ужасный подарок. Дядя с ней не расставался. Поставилу себя в кабинете….

— И он что, не пригласил экспертов? Не занялся историейкартины? — я слабо верила в то, что коллекционер такого класса даже непопытался узнать о ее происхождении.

— Кажется, он кого-то пригласил. Одного или двух.По-моему, даже какого-то иностранца… Я же говорю, мы были не особенно близки.Но когда эта картина появилась в его доме, он просто с ума сошел. Я несколькораз заставал его в кабинете, он часами мог сидеть перед ней. Забросил все.Скажу честно, я боялся к ней подойти. Особенно после того, как остался с ним нанесколько часов. У дяди была одна ценная книга, бестиарий [14]тринадцатого века. А я составляю сейчас словарь сюжетов и символов, это мояспециализация… Так вот, эту книгу дядя никогда не выносил из кабинета. Онпозволил мне работать с ней. Одиннадцатого января, я точно помню дату…

— И что же произошло одиннадцатого января? — мойсобственный день рождения, как мило. Если все сложится удачно, я, Лавруха, Жекаи двойняшки отметим его где-нибудь за границами нашей многострадальной родины.

— Я остался у него ночевать. Работал в кабинете, застолом. А он сидел в кресле, против картины, она была выставлена на специальномпюпитре… Расстояние между ним и картиной было не слишком велико, и, по-моему,день ото дня сокращалось. Дядя сам говорил мне, что придвигается к ней всеближе, что ему хочется влезть в картину и овладеть этой женщиной.

— Неужели? — я скептически посмотрела на Гольтманаи заложила ногу за ногу.

— Ну, не совсем так, — смутился он. — Янесколько преувеличил. Но общий пафос был именно таким, поверьте.

Поверить в то, что красотка из пятнадцатого века заставиластарого козла предаваться греховным мыслям, было трудно. Хотя сюжеты и символы,над которыми корячится младший Гольтман, вполне это допускают.

— И что же произошло одиннадцатого января?

— Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменнымстолом дяди. Он находится в правом углу, не-

Далеко от двери и против окна. Картина тоже стояла противокна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде это креслопринадлежало Павлу Первому…

— Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.

— Да-да… так вот, когда часы пробили полночь, я вдругпочувствовал… Заметьте, не увидел, а почувствовал… Что в кабинете что-тонеуловимо изменилось. И эти изменения шли от картины.

— И какого рода были изменения? — теперь уже янаклонилась к Гольтману и почему-то понизила голос.

— Мне трудно объяснить… Мне вдруг показалось, что онаожила.

— Кто?

— Нет, не сама картина… Девушка на картине, воткто! — перешел на трагический шепот Гольтман. — Я даже услышал еелегкий смех. Он как будто звучал в моей голове. И смех этот был… как бы помягчевыразиться… Не очень пристойным.

— Как у шлюхи?

— Ну что вы! — дернулся Гольтман. — Я совсемне это хотел сказать. Это было бы слишком простым объяснением. Она знала обомне все — вот что это было. Мне неудобно говорить, но…

— Но вы почувствовали желание, — положительно,кроме МОССАДа, по мне скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудьпрестижном университете.

— Именно! — обрадовался Гольтман. — Но этобыло самое низменное желание, которое я испытывал в жизни.

Я бросила иронический взгляд на субтильную фигуркуГольтмана, его узкие женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.

— На какое-то мгновение я даже возненавидел дядю, ведьэто он был хозяином картины. И эта ненависть тоже была низменной. Я ощутил егосоперником, вы понимаете, о чем я говорю?…

— С трудом.

— Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плаваликлочья тумана. А потом мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я дажепопробовал позвать его на помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех всевремя звучал у меня в голове. Зловещий и прекрасный. Мне удалось сползти скресла, и я на четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы яостался там хотя бы на пять минут дольше… Боюсь, я бы просто умер.

— Да. Удивительная история, — сказала я только длятого, чтобы что-то сказать. — Надеюсь, вам полегчало.

— Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразунесколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.

— А дядя?

— Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Егоинтересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшнымбыло то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я струдом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколькопритупились, я снова вернулся в Павловск.

— Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончитьработу.

— Я тоже говорил себе это. Мне нужно закончить работу.Но истинная причина была в другом — вы ведь понимаете. Когда я вошел в дом… У меняесть ключи, как вы понимаете… Так вот, когда я вошел в дом, никто меня невстретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это время вПитере находился его старый знакомый, антиквар из Осло… Но все оказалосьстрашнее. Кабинет дяди был заперт — и заперт изнутри. Я обогнул дом — егокабинет на первом этаже, и окна забраны решетками…. Шторы на окнах былизадернуты, и форточка закрыта. Я сразу почувствовал неладное. Вызвал слесаря,вдвоем мы взломали дверь…

— И снова услышали смех? — не удержалась я.

— Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна… Мы взломалидверь и увидели дядю Аркашу, сидящим против картины. В том же кресле, только онтеперь придвинулся к ней еще ближе.

— И что?

— Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело.Боже мой, я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения…Правая рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая… Скрюченными пальцамион указывал на картину.