Художники ответили на вызов роскоши тем, что заменили высокое искусство прикладным – не снижая стандарты. Низойдя с неба на паркет, музы стали домашними, ручными. Главная черта этой эстетики – тактильность. Богатые ткани, экзотическое дерево, полупрозрачный севрский фарфор ждали прикосновения, как обнаженные красавицы Буше и одетые – Фрагонара.

Однако в музее, лишенные живительного контакта с телом, вещи эти стали немым антиквариатом. Еще сто лет назад Метрополитен завалил им свои самые скучные залы. Чтобы оживить эти непременные в каждой столице дворцовые апартаменты, выставка запустила в них, как золотых рыбок в аквариум, женщин. Разодетые манекены, наряженные в бесценные платья Института костюма, разменяли большую парадную Историю на множество мелких историй – сплетен, анекдотов, романов, одним из которых и был написанный в далеком XVIII веке с экзистенциальной тревогой и экспрессионистской выразительностью опус Шодерло де Лакло «Опасные связи».

Женщина была в центре рождающейся цивилизации и рифмовалась с ней. Галантность – томная задержка перед развязкой, которая преображает жизнь в ритуал, нас – в кавалеров, дам – в архитектурные излишества. Нигде и никогда женщины, да и мужчины, не одевались так сложно, дорого и красиво. Силуэт правильно наряженной дамы повторял очертания парусного корабля. Корму изображала юбка, натянутая на фижмы (каркас из ивовых прутьев или китового уса). В таком платье дама могла пройти в дверь только боком, сесть только на диван, ходить только павой, причем – недалеко.

Стреножив свой царственный гарем, XVIII век не уставал любоваться его парниковой прелестью. Став шедевром декоративного искусства, женщина наконец оказалась тем, чем мечтала быть, – бесценным трофеем, венцом творения, драгоценной игрушкой. Подстраиваясь под нее, окружающее приобретало женственность и уменьшалось в размерах – охотничьи псы сократились до комнатных пекинесов.

Роскошный обиход этого кукольного дома соответствовал и форме, и сущности главной игрушки эпохи – самой цивилизации. Прежде чем стать собою, она должна была обратить взрослых в детей, поддающихся педагогическому гению просветителей. Они ведь искренне верили, что всех можно научить всему: когда грамотных будет больше половины, всякий народ создаст себе мудрые законы неизбежной утопии.

Долгий опыт разочарования, открывшийся Французской революцией, сдал эти наивные идеи в архив истории. Но в глубине души мы сохраняем верность старой мечте хорошего садовника: цивилизацию, что растет на удобренной разумом и конституцией грядке, можно пересадить на любую почву.

В качестве пролога нас встречает висящее в столпе света каменное колесо. Кроме материала, оно ничем не отличается от тех, что до сих пор крутятся в повозках индийских крестьян: обод, спицы, квадратное отверстие для оси. Главное в нем то, что оно – круглое, а значит – без конца, начала и выхода. У колеса нет выбора: куда бы ни катилась телега, оно обречено двигаться по кругу. Таким был образ мира, в котором родился Гаутама, показавший, как попасть в нирвану, вырвавшись из колеса сансары. Со вторым разобраться еще можно; что такое первое, знал только Будда и те, кто сумели стать такими, как он.

Соблазненные надеждой понять, посетители робко входят в залы и тут же теряются в дремучих зарослях чужой мифологии. Бесспорно знакомым кажется лишь один экспонат: трехметровый лингам – вполне натуралистический, если б не размер, фаллос. Впервые я встретился с ним в святом городе Бенарес, где по утрам домашние хозяйки украшают стоящий в их дворе лингам цветами и поливают его драгоценной водой Ганга.

Однако все это – атрибуты плодородия, мускулистые грозные боги с мечами и копьями, сладострастно изогнутые богини с шарами грудей, оскаленные демоны, цари и придворные с церемониальными зонтиками, причудливый мифологический зверинец – всего лишь этнография. В лучшем случае – Ветхий Завет арийцев. Мы же сюда пришли за Новым Заветом, тем, который открыл Будда, – всем, а не только единоверцам.

История Будды укладывается в абзац. Не отрицая принятую тогда иерархию существ – от муравья до бога, – он узнал, вернее – понял, еще точнее – осознал, как ее обойти, сменив тему и сюжет нашей жизни. Вместо того чтобы эонами подниматься по лестнице перерождений, оказаться по ту и эту сторону сразу и навсегда.

Великая драма буддизма в том, что никто, от первого до всех остальных будд, не может объяснить словами, что это значит. Буддийский канон содержит 100 000 страниц, примерно тысячу Библий. В этой библиотеке содержится бездна мудрости, море изощренной философии, реки моральных суждений, озера психологического анализа и ручьи остроумия. Но нигде нет главного – того, о чем сказать нельзя, хотя Будда об этом говорил сорок лет, начиная с самой первой проповеди.

Сейчас там, на севере почти забывшей его Индии, толпы западных туристов, мемориальный центр с древней пагодой и современным музеем. В нем обычные скучные стеллажи и плексигласовые кубы с буддами. Но среди зевак с камерами я увидел тибетских паломников. Эти смуглые пастухи в грубых плащах из шкур овец и яков падали ниц перед каждой статуэткой, вставали, благоговейно кланялись, оставляли несколько медяков у объяснительной таблички и двигались к следующему экспонату. Будда был для них богом, его образ – чудотворной иконой, которая поможет избавиться от кармического колеса возмездия. Сам Будда, впрочем, был человеком, не ставшим богом, и никогда не требовал от своих учеников и сторонников того, без чего невозможна наша религия, – веры.

– Он называл себя не Луной, а пальцем, указывающим на Луну, – говорит предание, и каждая его статуя убеждает в этом.

Во всех странах будды выглядят по-своему. Как Христос: у китайцев он – желтый, у негров – черный (зато дьявол – белый), в «Андрее Рублеве» – русский. Будды тоже все разные. У одних – плоские лица, у других – узкие глаза, у третьих – пухлые губы, у всех – длинные, оттянутые царскими серьгами мочки ушей, у многих – на голове особая шишка, вмещающая дополнительный мозг. Иногда Будду изображают аскетом, истощенным, как узник Освенцима. Часто – со змеей, нередко – в чаше лотоса. Но лучшие статуи те, где нет ничего такого, что бы отвлекало нас от момента истины. Той необъяснимой и бесспорной истины, что наполнила (или опустошила, поправил бы буддист) полированного человека, сидящего скрестив ноги.

На Востоке скульптура не считалась, как в нашей Античности, царицей искусств. В Китае теологией занимались пейзажисты, психологией – каллиграфы; статуи же считались куклами для простонародья: чтобы оживить их, внутрь, потакая суеверию, запускали муху. Буддийский скульптор, лишенный западного разнообразия мотивов и приемов, полагался на универсальную позу. Оценить ее действенность лучше всего на практике. Но чтобы усесться лотосом, нужно два года упражнений, и мне уже поздно начинать.

Зато в дзенском монастыре Нью-Йорка я видел, как это делал настоятель, начавший морским пехотинцем и закончивший буддой. Уложив ноги так, чтобы они служили пьедесталом, он выравнивал затылок с крестцом, складывал руки на коленях и часами не двигался. В этой треугольной фигуре оставалось мало человеческого. Приняв такую позу, свойственную скорее флоре, чем фауне, мы отказываемся от всего мешающего.