со значительностью его приводит эссеиста к избранию разговорной и иронизированной манеры повествования, к чередованию забавных эпизодов, в которых оказывался герой-рассказчик, особенно в непривычной и новой для него атмосфере «забугорья», в частности в Венеции. Эпизод с путаницей двух Вайлей (Петра и Бориса) на венецианском «бьеналле инакомыслия» (с. 73) воспринимается ее участником (автором) в стилистике «не-обманутого ожидания»: «…что характерно, все произошедшее представлялось мне тогда совершенно естественным: мол, на Западе к людям и должны относиться именно так» (с. 73–74), т. е. уважительно, даже почтительно. Будучи принятым за другого Вайля, герой-рассказчик, «проживая на халяву в Венеции, <…> активно участвовал в мероприятиях бьеннале, ходил на “круглые столы”, посещал выставки…» (с. 74). Рассказ о себе в экспозиционных абзацах густо пронизан разговорной лексикой, сниженно окрашенной и намеренно акцентированной: «короче говоря», «так вот», «халява», «девица», «шляясь», «изрядно выпили» и др.

В той же огрубленно разговорной стилистике Вайлем воссоздается и эпизод первой встречи с Бродским. «В один из дней моего счастливого пребывания здесь, в кулуарах бьеннале, я увидел, что какой-то человек пытается пройти, а служитель его не пускает» (с. 74). «Мое счастливое пребывание» противопоставлено «кулуарам бьеналле», респектабельный я – «какому-то человеку», неудачная попытка пройти – «мы со служителем договорились». Несколько позже повествователь прибегнет к стратегии оправдания: «Стихи его я, разумеется, знал, но откуда ж мог знать, как он выглядит!» (с. 74). Примечательно, что, эксплицируя первое впечатление на лексическом уровне, на внеязыковом Вайль «без слов» обнаруживает «несоответствие», которое бросилось ему в глаза – между величием уже известного к тому времени поэта и его непримечательным внешним видом («какой-то»). Риторическое восклицание, графически подтвержденное восклицательным знаком (!), проводит разграничительную линию между до и после знакомства с Бродским, между гением и ординарностью. Первоначально избранный иронико-насмешливый характер наррации кардинально меняется на патетически торжественный: «А примерно через день Бродский читал свои стихи в [одной] из аудиторий бьеннале. Я впервые слушал его неподражаемое литургическое пение стихов…» (с. 74).

В рамках эссе Вайль-публицист, Вайль-критик избирает тактику «нейтральности» и «объективности» в изображении Бродского – он практически избегает выражения субъективной точки зрения, купирует эмоциональность и стремится быть объективным «сторонним наблюдателем». Между тем личностная компонента дает о себе знать: повествователь не может не признать гениальное превосходство поэта и человека Бродского, и как следствие – не может скрыть желания быть причастным к нему, приближенным, обозначить соотношение он и я. Личные амбиции автора (субъективные переживания, допускаемые жанром эссе) насыщают текст, эксплицируя желание нарратора хоть в чем-то быть не хуже, а то и лучше героя повествования. Компенсаторный характер в тексте Вайля берут на себя исторические фактологические экскурсы, которыми эрудированный герой-повествователь обильно перемежает рассказ о поэте. Субъективный ракурс эссе подкрепляется объективным пафосом «вставных историй».

Начиная повествование о том или ином эпизоде из жизни Бродского (напр., «Он жил тогда в “Лондре” – отеле на главной набережной Венеции», с. 74), Вайль последовательно и обязательно приводит историческую справку о месте, в котором был, жил, некоторое находился Бродский. Вайль не ограничивается указанием на историю «адреса» или перечислением известных лиц, которые бывали здесь, но вводит довольно пространные истории, которые, с одной стороны, характеризуют местную венецианскую достопримечательность, с другой – помещают самого Бродского в контекст географической координаты.

«Там неподалеку знаменитый “Харрис-бар”, где бывала куча знаменитостей, в частности Хемингуэй, а вот теперь и Бродский» (с. 74) – сообщает Вайль. Не ограничиваясь этим, следом автор приводит мини-историю о коктейле «Беллини», «фирменном изобретении “Харрис-бара”» (с. 74), а далее воспроизводит предание о появлении итальянского мясного блюда под названием «Карпаччо», созданного хозяином Харрис-бара специально для некой знаменитой актрисы, приехавшей на Венецианский кинофестиваль (с. 74–75). Информационно-экскурсионный блок, занимающий значительный объем текста, кажется, нужен повествователю, чтобы воссоздать атмосферу пребывания в Венеции Бродского: «Не исключено, что в Рождество 1977 года Бродский, очень любивший мясо в любых видах, и Сюзан Зонтаг ели карпаччо здесь, в “Харрис-баре”» (с. 75). Но одновременно этот ход эксплицирует и характерную особенность наррации – демонстрацию осведомленности и компетентности автора, высказывающего предположение о визите Бродского в Венецию («Не исключено…»), но компенсирующего недостаток сведений, т. е. собственный домысел, достоверной информацией из путеводителя. Интеракция вымысла и факта (порой не связанного с Бродским) порождает эффект присутствия автора рядом с героем, обеспечивает объективный (не субъективный, характерный для эссе) градус повествования. Недостаток сведений об одном умело маскируется обилием информации о другом. Единичная реплика о Бродском («Бродский любил и кое-что покрепче – граппу…», с. 74) утопает в массиве информации о коктейле «Беллини» и мясе «Карпаччо», но позволяет Вайлю точечно (на фоне исторических венецианских преданий) удерживать повествование о титульном герое «на фоне» Венеции.

Вайль фактически беллетризирует публицистическую наррацию, усиливает ее художественно-интертекстуальный эффект: модель поведения героев из диахронического пласта аллюзийно связывается с пластом синхроническим, характер отношений персонажей из прошлого проецируется на настоящее, литературные реминисценции находят отражение в эссеистической реальности. Появление знаковых и значимых – знакомых – имен (= интертекстем) усиливает эффект подлинности: писатель Хемингуэй, скульптор Беллини, художник Карпаччо (профессиональная принадлежность последнего выделена Вайлем, с. 75) оказываются рядом с Бродским, по-своему гарантируя правдивость рассказа о поэте.

Мини-рассказы о «подлинном» Бродском в Венеции обеспечиваются у Вайля размышлениями преимущественно ресторанно-гастрономического толка. Помимо «Харрис-бара» повествователь вспоминает еще о трех ресторанных адресах, «любимых» (с. 76) Бродским: «…ресторанчик “Локанда Монтин” <…> Это в пяти минутах от дома 923» (с. 76). Далее: «…еще один [адрес] – траттория “Алла Риветта” – неподалеку от Сан-Марко, где подают чикетти – маленькие бутербродики, которые Иосиф обожал» (с. 76). А последний адрес, по словам автора-рассказчика, «понравился лично мне [ему] больше других – харчевня “Маскарон”, неподалеку от церкви Санта Мария Формоза. Там на простых деревянных столах бумажные скатерти, с потолка свисают лампочки на плетеных проводах, а в меню всего три-четыре блюда. Не хочешь – не ешь. Зато если захочешь – не пожалеешь. Иосифу нравилась эта непритязательность и отсутствие помпы, мне тоже» (с. 76–77).

Как и в ряде других случаев, точность (в данном случае – указание на номер дома – «923», временная дистанция – «в пяти минутах») обеспечивает достоверность повествования, а замечание «Иосифу нравилась…» или «Иосиф обожал…» корректируется соотнесенностью с собой («мне тоже», «лично мне больше других»). Таким образом, исторические экскурсы и фактография, апелляция к собственным (авторским) представлениям избираются Вайлем в качестве гарантов подлинности «в поисках Бродского».

Жанр эссе не только допускает, но и подразумевает высокий уровень стилевой субъективности: автор потому и избирает жанр эссе, чтобы открыто выразить собственную точку зрения. Однако, как уже было отмечено, Вайль стремится создать иллюзию подлинности (в том числе за