– публицист размещает цитату из путеводителя: «…древний собор Сан-Пьетро с покосившейся колокольней <…> с половины пятнадцатого до начала девятнадцатого века он, а не Сан-Марко, был кафедральным собором города» (с. 78).

Интертекстуальными претекстами Вайля действительно, согласно И. В. Арнольд, становятся «отличающиеся <…> по жанру»[12] источники. «Свободное» (по природе своей) эссе склоняется в сторону хронологии и топографии, трансформируется в биографические заметки[13], в которых я-автора оттеняет я-героя, даже более – растушевывает его. На первый план выдвигается личность рассказчика – см. реплику Вайля: «…я, честно говоря, тут ближе к нему. Как и во многом другом» (с. 79). «В поисках Бродского» оборачивается «поисками себя» и своего места (неподалеку от Бродского).

Подчеркнутое и подчеркиваемое сближение автора и героя заставляет предположить внутреннее родство эссеистических персонажей, порождает впечатление общения героев «на ты». Между тем точность нарративной стратегии Вайля обнаруживает иное: герои общались «на вы», приятелями или друзьями не были. «Нет, не могу сказать, что мы были с Иосифом друзьями» (с. 79). Подобно тому как повествователь обращается к Бродскому «во мн. ч.»: «…к кому вы относитесь как к старшему?» (с.79), так и Бродский в обращении к Вайлю использует уважительно-дистанцирующее местоимение: «…вы что, хотите сказать, что знаете даты жизни Альбана Берга?» (с. 80). Констатация вы-формы примечательна не только сама по себе (как знак дистанции между героями), но и в плане расширения интертекстуального поля эссе. Если в ответе на вопрос о «старших» появляется имя друга Бродского – литературного критика Льва Лосева (заметим, автора книги в серии «ЖЗЛ» «Иосиф Бродский»[14]), то в истории с датами жизни Альбана Берга возникает музыкальный background, маркирующий атмосферу в семье Бродских. (Заметим, что и в данном случае Вайль выступает буквалистом: он не просто описывает внешность жены Бродского Марии Соццани, но вводит в текст «избыточный» рассказ о ее отце, «высокопоставленном управляющем в компании “Пирелли”», c. 80). Точность знания о другом замещает точность представлений о первом, документальный потенциал эссе прирастает.

Как и в ряде случаев, Вайль историю о Бродском соотносит с собой: «победа» в одном случае (о датах жизни Альбане Берга) порождает рассказ о торжестве в другом. Эпизод о Берге Вайль распространяет и дополняет другим: Бродский «не любил, если кто-то о чем-то знал больше. Однажды мы поспорили о Чарли Паркере. Бродский утверждал, что Паркер играл на тенор-саксофоне, но я-то знал точно, что на альте. Короче, поспорили на бутылку хорошего вина. Через некоторое время я принес ему доказательства, но бутылку хрен получил. Понятное дело, он не проигрыша пожалел: вообще был очень щедрым и широким человеком, обожал делать подарки, и не просто, а именно дорогие подарки. Но ту историю он как-то замотал: не любил проигрывать» (с. 80).

Вайль-повествователь выводит себя в образе героя великодушного («Понятное дело, он не проигрыша пожалел…»), однако формы наррации (речи автора-персонажа) демонстрируют меру торжества, которое испытывает рассказчик. Использование противительного союза но, местоименного постфикса —то, инверсивная конструкция («но я-то знал точно…») демонстрируют нескрываемую радость еще одной победы над «феноменально образованным и осведомленным человеком» (с. 80). Оборот «не чета мне» (с. 80) в смысле «я ему-Бродскому не чета» в контексте приведенной ситуации (приведенных ситуаций) прочитывается с дополнительным смыслом: «не чета», «но я-то…»

Согласно хронологическому принципу, композиционно опосредующему повествование, последним местом «встречи» повествователя с Бродским оказывается остров Сан-Микеле. Рассказ Вайля о похоронах (перезахоронении) Бродского по-прежнему пронизан фактографией: «28 января 1996 года» (с. 82), «вечер в июне 97-го» (с. 83), «через два дня» (с. 83), «в тех апартаментах, где жил когда-то Байрон» (с. 83) и др. Именная интертекстема «Байрон» появляется неожиданно и граничит с диссонансом, она уточняет туристическо-экскурсионную реалию (нарративная стратегия, свойственная Вайлю: «Вот что известно точно…», «Вон видите…», «А вот и еще одна достопримечательность…» и др.), но тем самым одновременно разрушает возникающую в тексте тональность прощания-расставания.

В рассказе о выборе места захоронения Бродского Вайль выводит на первый план соображения прагматические («Место для захоронения Иосифа выбрала Мария», «как раз на полпути между Россией, родиной <…> и Америкой, давшей ему приют, когда родина прогнала», с. 82). При этом интертекстуально-путеводительский ракурс вновь оказывается эксплуатированным. Вайль сообщает, что Бродский похоронен неподалеку от Дягилева и Стравинского, невдалеке от Паунда.

В ходе заключительных размышлений Вайль в третий раз (после упоминания набережной Джудекки // Невы и района Кастелло // Малой Охты) вводит в повествование элемент «петербургского текста». Венеция оказывается, по мысли рассказчика, самым любимым городом поэта: «…он действительно любил этот город. Больше всех городов на земле» (с. 82). Жанр эссе, предполагающий независимость мнения автора, обретает долю личностности Вайля: «У меня на этот счет есть свое соображение…» (с. 82). Однако заключительные суждения рассказчика спорны: Вайль-непетербуржец упускает «кровную» связь между южной и северной Венециями, а Вайль-эмигрант ставит «независимость» и «свободу» (напомнив об эпизоде, когда ленинградский подросток «нашел в себе силы встать из-за парты в восьмом классе и навсегда уйти из школы», с. 82), в качестве определяющих составляющих личности поэта. И то, и другое суждения чрезмерно прямолинейны и категоричны, а желание обозначить свою роль рядом с Бродским (вновь) ослабляет потенциал финальных строк. «У Иосифа тут замечательное соседство, через ограду – Дягилев, Стравинский. На табличке с указателями направления к их могилам я тогда от руки написал фломастером и имя Бродского. Эту надпись все время подновляют приходящие к его могиле» (с. 82). Последнее замечание, озвученное через 12 лет после смерти поэта (эссе написано в 2008-м), эксплицирует элемент самолюбования. Формируется впечатление, что через десяток лет после похорон имя поэта все еще не размещено на указателях и не значится в путеводителях. Вайль-рассказчик предстает оппозиционером («фломастером…», «от руки…»), а его деяние – «я написал…» – почти фрондистским.

Описание памятника на могиле Бродского по-прежнему фактографично. «…надгробие сделал хороший знакомый Иосифа еще по Нью-Йорку, художник Володя Радунский, они жили по соседству, их дети играли вместе (сейчас Володя живет в Риме). Получилось скромное, изящное, в античном стиле надгробие с короткой надписью на лицевой стороне на русском и английском: “Иосиф Бродский Joseph Brodsky 24 мая 1940 г. – 28 января 1996 г.”. Правда, на обратной стороне есть еще одна надпись по латыни – цитата из его любимого Проперция: Letum non omnia finit – со смертью все не кончается» (с. 83). Обилие сторонней информации в одном абзаце показательно.

В итоге эссе Вайля «В поисках Бродского» насыщается фрагментами экскурсии по тем местам Венеции, где бывал (мог бывать) Бродский. Даль «свободного эссе» подменяется главкой путеводителя «Бродский в Венеции», эссеистическая личностность и эмоциональность репрезентируются