счет собственного присутствия), в результате в ряде случаев повествование о Бродском обретает характер повествования о себе (о себе рядом с Бродским).

Так, история посещения Бродским в Венеции вдовы поэта Эзры Паунда, скрипачки Ольгой Радж, самим Вайлем манифестируется как желание рассказать об истории создания эссе «Набережная Неисцелимых»: «Я говорю об этом визите только потому, что благодаря ему возникло это легендарное название знаменитого эссе Иосифа – Fondamenta degli Incurabili» (с. 75). И действительно, автор-повествователь инспектирует источники, вводит в текст фрагменты разговоров-интервью с жителями Венеции, привлекает исторический материал, чтобы доказать, что набережная с таким названием существует («С этой набережной связана одна загадка. Многие считают, что ее не существует», с. 75). Между тем кульминационная точка истории с названием набережной и, как следствие, с названием эссе Бродского оказывается сориентирована Вайлем прежде всего на самого себя, на собственную причастность к появлению названия известного эссе Бродского.

Прямое обращение к читателю, звательная форма глагола, используемая автором, привлекают внимание к главному: «Знаете, в Нью-Йорке он [Бродский] дал мне почитать это эссе в рукописи – по-английски. Заглавие же было по-итальянски: Fondamenta degli Incurabili. В разговоре Бродский сказал: по-русски будет “Набережная Неизлечимых”. (Это потому, что в этом месте когда-то существовал госпиталь, где содержались неизлечимые сифилитики.) Я тогда сказал, что “неисцелимых” звучит лучше “неизлечимых”. Он тут же согласился: да, так лучше. <…> У меня хранится экземпляр этой книги с дарственной надписью: “От неисцелимого Иосифа”» (с. 76).

Если первоначально минифестировалось, что Вайль намеревался рассказать, как название эссе родилось у Бродского, то в итоге повествователь зафиксировал историю о том, как окончательное и каноническое название эссе дал он сам. Субъективный эссеистический ракурс не исчезает из пространства наррации Вайля, но обретает характер актуализации собственного участия в творческой биографии Бродского. Оппозиция «он и я» подменяется оппозицией «я и он». Внутренние психоаналитические интенции автора (можно предположить – неосознанно) прорываются наружу.

Стремление создать достоверный портрет Бродского и придать эффект подлинности подкрепляется в эссе Вайля использованием «бродских» цитат. Цитация на интертекстуальном уровне множит и усиливает «объем» присутствия Бродского в тексте, поддерживает броскую ауру повествования. При этом претекстом Вайлю служат как цитаты из Бродского, так и его суждения, источники письменные и вербальные.

Воспроизводя сведения о первом визите Бродского в Венецию зимой 1973 года, Вайль приводит цитатное свидетельство: «Об этом у него есть свидетельство в “Набережной Неисцелимых”» (с. 77) – и обращается к цитате из эссе Бродского:

«Мы высадились на пристани Accademia, попав в плен твердой топографии и соответствующего морального кодекса. После недолгих блужданий по узким переулкам меня доставили в вестибюль отдававшего монастырем пансиона, поцеловали в щеку – скорее как Минотавра, мне показалось, чем как доблестного героя, – и пожелали спокойной ночи… Пару минут я разглядывал мебель, потом завалился спать» (с. 77).

Вайль интертекстуален как в плане обращения к цитатному материалу «из Бродского», так и в связи с его рефлексией на приводимые «свидетельства». Эссеист-публицист (вероятно, невольно) использует модель суждения, которое много раньше выказал Я. Гордин применительно к архангельской деревне, в которой Бродский в середине 1960-х годов отбывал ссылку. По словам друга Бродского, деревне Норинской очень повезло: с именем Бродского она вошла в историю[8]. Именно эту формулу – повезло – использует и Вайль. Говоря об Accademia, публицист произносит – «этому пансиону очень повезло…» (с. 77). Чуть позже, переходя к рассказу об отеле «Лондра» на набережной Скьявони, Вайль вновь прибегает к той же формулировке – «Так же повезло отелю “Лондра”…» (с. 77). «Литературоведческий» психоанализ позволяет предположить, что и о себе Вайль мог бы сказать – ему тоже повезло общаться с Бродским. Хотя вербализации этой синтагмы у Вайля нет.

Обращает на себя внимание, что, если Вайль точно воспроизводит около-бродские факты и сведения (имена, даты, цифры, номера домов, названия улиц и ресторанов, в т. ч. исторические реалии)[9], то далее констатации услышанных слов Бродского, как правило, не идет. Публицист приводит суждения Бродского, но уходит от их интерпретации. Жанровая свобода эссе словно бы аннигилируется: Вайль приводит фактографический материал, чаще всего прочитанные или услышанные слова Бродского, но оставляет без комментария их «внутренний смысл».

Так, в ходе описания ситуации знакомства с Бродским Вайль передает слова поэта-эмигранта: «Бродский сказал тогда, что русскому человеку лучше жить если не в России, то в Америке. Потом я много раз вспоминал эти его слова. Вероятно, он имел в виду и многонациональность, и масштаб территории, то, что было похоже на СССР…» (с. 74). Если в этом случае он позволяет себе выказать лаконичное предположение («вероятно»), то в другой ситуации реакция-рефлексия практически отсутствует: «Посмотрите напоследок через пролив на соседний остров Джудекку. Это, пожалуй, единственное место в Венеции, которое напоминает Неву. Может быть, поэтому оно было дорого ему [Бродскому]. Не знаю, он ничего не говорил об этом» (с. 77).

Подобную сдержанность Вайль демонстрирует и в описании района Кастелло. По словам рассказчика, Бродскому «такие рабочие рыбацкие кварталы Венеции чем-то напомина<ли> любимую им Малую Охту в Питере» (с. 78). Характерно признание нарратора: «Не знаю, он ничего не говорил об этом…» – предлагаемые Вайлем сопоставления остаются в эмбриональном состоянии.

В отличие от Я. Гордина или Л. Лосева, ленинградцевпетербуржцев, в течение многих лет друживших с Бродским и хорошо знающих ленинградско-петербургские перспективы, рижанин Вайль не решается посягнуть на психологические глубины личности Бродского, на его скрытые внутренние ассоциации (в том числе петербургские) и недоступные уголки чужого подсознания. Эссеистический дискурс, с присущим ему «исключительным субъективным мнением»[10], ослабляется, привнося в эссе черты дневника или мемуарных заметок. Вайль, склонный к экскурсионно-туристической точности (неслучайно его эссе «В поисках Бродского» было переведено в кинематографический видеоряд), осторожно генерирует предположение, сопоставление-параллель, кажется, «разгадку», однако не допускает вымысла и домысла и оставляет предположение в свернутом виде[11].

Я-свидетельство Вайля трансформирует субъективную интенцию в объективную, я автора (наряду с календарем и точными датами) встраивается в ряд фактографических аргументов, утверждающих и подтверждающих правдивость разысканий о Бродском. Сообщение Вайля: «В 93-м я останавливался здесь [Accademia] и послал Бродскому открытку из этого пансиона…» (с. 77) – столь же фактографично, как календарная дата или упоминание имени Байрона или Хемингуэя.

Более того, даже стихотворные цитаты Бродского Вайль сопровождает историческими экскурсами. Рядом за цитатой из стихотворения «Сан-Пьетро»:

…Электричество

продолжает в полдень гореть в таверне.

Плитняк мостовой отливает желтой

жареной рыбой…

За сигаретами вышедший постоялец

возвращается через десять минут к себе

по пробуравленному в тумане

его же туловищем туннелю…