— Первым трем домам уже установили. На следующей неделе еще три дома, — объяснили ему в домоуправлении. — И так поэтапно.

Просматривать записи первых трех домов не имело смысла — от Новиковых это далековато. Да и запись там хранится три-четыре дня, потом уничтожается. А прошло как-никак больше недели. Если совсем точно, двенадцать дней прошло со дня смерти Софьи Станиславовны Новиковой.

— Что это выходит, Денис? — Кошкин опустился на край своего стола, потер правый висок. — Человек с приметами нашего возможного отравителя крутился во дворе у Новиковых? Такой же худой, бесполый, в мешковатых одеждах. В кепке с длинным козырьком. Странно, не находишь?

— Странно, товарищ майор.

Покосился на стол Бессоновой. Все аккуратно сложено, карандаши заточены. Полный порядок.

— Чего? — вскинулся Кошкин, проследив за его взглядом.

— Ее ведь не было в отделе.

— Чего? Кого? — вытаращился майор.

— Бессоновой не было в отделе в момент…

— Не неси вздор, Денис, — резко оборвал майор и заходил по кабинету, с хрустом разминая пальцы. — Маша была по моему поручению в главке — отвозила бумаги. Звонила мне оттуда, уточняла кое-что. Ты, понимаешь, одно с другим не смешивай. Что ты к ней вообще цепляешься? Влюбился, что ли? Или завидуешь? Завидуешь ее успеху?

Кошкин хохотнул коротко и вышел из кабинета. А у Дениса окончательно испортилось настроение. Не хватало еще этих слухов. Машка, конечно, симпатичная, даже очень. Но чтобы влюбиться…

Нет, красота ее не сулила добра, это он понял сразу, как только она вошла. Было в ней что-то нехорошее, какая-то червоточина. Что-то не то стоит за этим ее умением так ловко выстраивать цепочки умозаключений. Узнать все ее тайны очень хотелось. Только совсем не потому, что она ему нравилась или он ей завидовал.

Вовсе нет. Профессиональный интерес, ничего личного.

Сначала он услышал, как в соседней комнате осторожно открылась дверь. С мягким чавкающим звуком захлопнулась. И шаги. Это точно были мамины шаги — тяжелые, шаркающие. Так она шла по коридору, когда просыпалась. Болели ноги — следствие давней простуды, которую запустила. Шум воды в ванной. Потом в кухне заработал телевизор. Потянуло кофе.

Странно.

Мама никогда не варила по утрам кофе, считала это крайне вредным. Зеленый чай, какао, кисель — вот все, на что он мог рассчитывать. А сейчас пахло именно кофе. Мама изменила своим принципам?

Игорь заворочался, дернулся всем телом и проснулся. Тут же вспомнил, что мамы больше нет и ее шаги могут теперь только сниться. И кофе она ни за что не стала бы варить.

Но кофе пахло, черт побери! Он в горе, но он не сумасшедший и способен различать запахи и звуки. И звук телевизора ему не приснился: телевизор работал. Интересно, кто хозяйничает?

Вылез из постели, помотал головой. Чьи-то шаги он слышал вполне отчетливо. Натянул домашние трикотажные штаны.

— Что ты здесь делаешь?

Он опешил, когда обнаружил в кухне Ольгу. Сидела с кофейной чашкой в том самом кресле, в котором умерла мама. Он нарочно не стал его выбрасывать, хотя пожилые соседки, мамины приятельницы, советовали, даже нашептывали что-то на поминках насчет народных примет. Он не стал выбрасывать — пускай ему будет молчаливым укором. Он плохой сын, не уберег мать. Не сумел. Не доглядел.

Сейчас Ольга сидела на ее месте и смотрела на него с вызовом.

— Что ты здесь делаешь, Оля?

Шагнул к плите, заглянул в турку. Кофе оставался еще на чашку. Он знал, что натощак нельзя, что надо было бы съесть кашу или хотя бы омлет. Но он уже давно так не завтракал. Вообще никак не завтракал дома. Не мог входить в кухню по утрам.

Вылил остатки кофе в чашку, сел к столу. Она по-прежнему молчала, потягивала кофе. Все так же странно смотрела.

— Тебя отпустили или ты сбежала?

Она шумно выдохнула, с грохотом поставила пустую чашку на стол.

— Все же я поступила правильно.

— Ты о чем? — Глотнул раз, другой, поморщился. — Дрянной кофе ты варишь, Олька. Прямо сказать, отвратительный. Так что ты здесь делаешь? Ты так и не ответила.

— Отвечаю.

Вытянула ноги, красиво их переплела. Спину выгнула, выпятила грудь. Грациозно, сексуально, но его оставило равнодушным. Возмутило скорее: как-никак, сидит в мамином кресле, могла бы проявить уважение. А она ведет себя как шлюха.

— Я здесь для того, чтобы вернуть тебе ключи.

Сунула руку в карман короткой льняной курточки, вытащила два ключа на блестящем колечке. Швырнула на стол.

— Так, значит, — пробормотал он с коротким кивком.

Поставил чашку с кофе, который ему решительно не понравился. Подцепил пальцем блестящее колечко, сделанное на заказ. Вспомнил: это был его подарок ей на годовщину их отношений. Ключи на колечке. Он счел тогда это символичным. Сначала колечко на ключах, потом когда-нибудь — на пальчике. Ей тогда подарок понравился. И о колечке на пальчике она мечтала.

— А что так, Оля? Тебе теперь здесь никто не помешает. Мамы больше нет. — Он швырнул ключи на стол. — Ты от нее благополучно избавилась. Кстати, я не сказал в полиции, что у тебя есть свои ключи.

— Зато я сказала! — Ее лицо болезненно перекосилось.

— Надо же. И по этой причине тебя освободили? На свободу, как говорится, с чистой совестью? — Он сцепил пальцы в замок, сжал с такой силой, что заныли суставы. — За что, Оля? За что ты ее?.. Она же была не против наших с тобой отношений. Даже, скорее, настаивала.

— Замолчи! — взвизгнула Ольга. Подобрала ноги, с силой стукнула ладонями себя по коленям. — Я ее не убивала, Игорь! Не убивала!

— Но ты была здесь в то время, когда маме ввели инсулин.

— Это не я. — Она снова ударила себя по коленям.

— У тебя была возможность. Ты врач, сделать инъекцию и уговорить пациента тебе ничего не стоит. У тебя был мотив. Она мешала тебе быть здесь полновластной хозяйкой. — Игорь расцепил пальцы, повел руками. — А теперь, когда тебе ничто больше не мешает, ты возвращаешь ключи. Нелогично, Оля.

— Ты идиот, Новиков. — Голос вдруг ослабел, она сгорбилась, нагнулась, почти касаясь лбом коленей. — Да, я была здесь в тот день. Была! Приехала к ней с намерением поскандалить.

— Зачем? Что она тебе сделала?

Он смотрел на ту, с которой делил постель, которую считал близким другом, — и не узнавал. Нет, не так. Он не мог взять в толк, почему вдруг решил, что она может стать близкой.

Чужая. Холодная. Подлая.

Улыбнулась ему в коридоре, сказала одними губами: «Люблю». И тут же поехала к его матери говорить гадости. Потом вернулась, снова улыбалась, целовала его. И ни слова о том, где была.