Ох, ну и дал я тогда стрекача! Сгреб все вещи, метнулся в ванную и запер дверь на замок. Пока я одевался, мистер Уоллес хихикал себе под нос.

– Старичок, ты ведь не подумал, что я это всерьез, а? Ну надо же, никакого чувства юмора у людей…

Когда я вышел, он уже спал и похрапывал, тихо аккомпанируя утробным руладам Билла. Сигара все еще тлела у него меж пальцев: не удивлюсь, если в один прекрасный день так он и покинет наш мир – когда спасать его будет некому.

Здесь, в общежитии, у меня есть сосед: шестидесятилетний слепой массажист, который уже несколько месяцев работает при спортзале на первом этаже. Зовут его Боб. От этого брюхастого мужика за милю несет детским маслом и бальзамом Слоуна. Однажды в разговоре с ним я обмолвился, что тоже работал массажистом; он захотел посмотреть, каков я в деле, и заодно обменяться опытом. Разминая мое тело крепкими и чувствительными руками слепца, Боб рассказывал о своей жизни. Женился он поздно, только в пятьдесят – на официантке из Сан-Диего.

– Хелен. Она говорила, что ей тридцать один, она в разводе, блондинка и вообще баба видная… Сочиняла, как пить дать – разве красотка бы за меня вышла? Но фигура у нее была хоть куда, и этими руками я неплохо ее ублажал. Купили мы с ней пикап марки «Форд», а к нему – небольшой алюминиевый трейлер, и переехали в Кафидрал-сити, это в Калифорнийской пустыне, рядом с Палм-спрингс. Я подумал, что смогу устроиться массажистом в какой-нибудь местный клуб – так оно и вышло. С ноября по июнь погода там сказочная, лучше климата и пожелать нельзя, днем тепло, ночью прохладно, зато летом… летом температура доходит до ста двадцати – ста тридцати градусов[35], и жар не сухой, как можно подумать. Там ведь миллион бассейнов, и от них воздух становится влажный, а высокая влажность при ста двадцати градусах невыносима для белого человека.

Хелен ужасно страдала, но я ничего не мог поделать – не успевал за зиму скопить достаточно денег, чтобы уезжать на лето. Мы просто заживо варились в нашем алюминиевом трейлере. Хелен торчала там целыми днями, телек смотрела – и потихоньку начинала меня ненавидеть. А может, она всегда меня ненавидела – или жизнь нашу непутевую, или свою жизнь. Впрочем, женщина она была тихая и мы почти не ссорились. До минувшего апреля я ведать не ведал, что у нее в голове творится. А в апреле мне пришлось лечь в больницу на операцию – варикоз на ногах. Денег у нас и без того не водилось, но тут было дело жизни и смерти, пришлось лечь под нож. Врач сказал, что иначе у меня эмболия случится в любую минуту. Хелен приехала только через три дня после операции. Не поцеловала, не спросила, как дела. Просто заявила с порога: «Мне ничего от тебя не надо, Боб. Все вещи я тебе привезла, чемодан внизу. Заберу только машину и трейлер». «Ты что такое говоришь?» – спрашиваю. А она мне: «Прости, Боб, я еще пожить хочу». Я испугался. Заплакал. Стал ее умолять: «Женщина, подумай обо мне! Куда мне деваться – слепому да бездомному, старику шестидесятилетнему? Совсем ведь пропаду!» И знаешь, что она ответила? «Будешь пропадать – пропадай пропадом!» И с этими словами уехала. Из больницы я вышел нищий – четырнадцать долларов и семьдесят восемь центов в кармане. Отправился в Нью-Йорк – автостопом. Где бы Хелен ни была, надеюсь, она счастлива. Я на нее зла не держу, но считаю ее поступок очень жестоким. Нелегко мне пришлось – ехать старому, слепому, хромому через всю Америку.

Беспомощный, в кромешной тьме, на обочине незнакомой дороги… Наверное, так себя чувствовал Денни Фаутс, ведь я обошелся с ним не лучше, чем Хелен – с Бобом.

Денни прислал мне два письма из клиники в Веве. Первое я разобрал с большим трудом: «Трудно писать, руки не слушаются. Отец Фланаган, знаменитый хозяин “Кафе для педиков, жидов и черномазых” вручил мне счет и показал на дверь. Merci Dieu pour toi[36]. Иначе мне было бы очень одиноко». Через шесть недель я получил карточку с коротким текстом, написанным уже твердой рукой: «Прошу позвонить мне в Веве. 46 27 14».

Я позвонил ему из бара в «Пон Рояле». Помню, пока я ждал, когда к телефону позовут Денни, Артур Кестлер методично крыл грязной бранью женщину, которая сидела с ним за столиком (говорили, что это его любовница). Она плакала, но защищаться не пыталась. Невыносимо смотреть, как плачет мужчина и как обижают женщину, однако никто не вмешался, а бармены и официанты делали вид, что не замечают происходящего.

Тут с горних вершин ко мне спустился голос Денни – казалось, его легкие полны алмазно-чистого воздуха. Он сказал, что ему пришлось нелегко, но теперь он готов выписаться из клиники. Можно встретиться во вторник в Риме, где принц Русполи (Дадо) любезно предоставил ему квартиру. Я трус – в самом фривольном и самом серьезном смысле слова, – ибо я никогда не признаюсь открыто в своих чувствах другому человеку. Я говорю «да», когда хочу сказать «нет». Как я мог ответить Денни, что не собираюсь с ним встречаться, потому что он меня пугает? Дело было не в наркотиках и не в хаосе. Я боялся окружавшего Денни скорбного ореола ущербности и растраченного таланта: казалось, тень его поражения каким-то образом омрачит мой собственный неотвратимый триумф.

Словом, я поехал в Италию, только не в Рим, а в Венецию. Лишь в начале зимы, когда я сидел один в баре «Гарри», мне стало известно, что спустя несколько дней после приезда в Рим Денни умер. Рассказал об этом Мими – жирный, толще Фарука I, египтянин, контрабандой возивший наркотики из Каира в Париж. Денни любил Мими (или наркотики, которые тот ему поставлял), но знал я его плохо и очень удивился, когда в баре он подошел и слюнявыми малиновыми губами поцеловал меня в щеку.

– Я смеюсь – ничего не могу поделать! Всякий раз хохочу, когда вспоминаю Денни – да он бы и сам посмеялся. Такая смерть! Только Денни мог так умереть. – Мими вскинул тонко выщипанные брови. – Ой, ты не знал? Он умер из-за лечения! Не завяжи он с наркотой, глядишь, прожил бы еще лет двадцать, а лечение его сгубило. Он присел на унитаз по большой нужде – и тут отказало сердце.

По словам Мими, Денни Фаутса похоронили на протестантском кладбище рядом с Римом. Весной я туда ездил и могилы не нашел.

Очень долго я был неравнодушен к Венеции и застал там все времена года. Особенно мне нравились осень и зима, когда по пьяццам плывет морская дымка и серебристый звон колокольцев на гондолах дрожит над мглистыми каналами. Я провел там всю свою первую европейскую зиму – в неотапливаемой квартирке на последнем этаже палаццо на Гранд-канале. Такого холода я никогда не испытывал; порой казалось, что мне можно ампутировать руку или ногу без всякой анестезии – ничего не почувствую. Однако я не унывал, поскольку роман, над которым я тогда работал – «Миллионы неспящих», – казался мне подлинным шедевром. Теперь-то я понимаю, что эта баланда по рецепту Вики Баум, приправленная щепоткой сюрреализма, на шедевр не тянула. Мне стыдно об этом писать, но для истории все же расскажу: книга была про десяток американцев (супруги на грани развода, четырнадцатилетняя девочка в номере мотеля с молодым, богатым и привлекательным вуайеристом, мастурбирующий адмирал и т. д.), которых объединяло лишь одно обстоятельство: все они смотрели по телевизору ночную киношку.