— Что с тобой? — поинтересовался он.

— Голова болит, — соврала Елена и удивилась, что при ее насмерть пересохшем горле голос звучит вполне нормально. Она боялась, что ее выдаст хрип.

— Бедняжка моя, — ласково дотронулся он до ее щеки, — иди домой, приляг… Выпей аспирин…

— Пожалуй, я так и сделаю, — кивнула она, и на мгновение ему показалось, что она страшно хочет избавиться от его присутствия.

Наверно, у нее действительно болит голова. Елена часто мучилась мигренями. Да и, похоже, погода менялась. Он оглянулся и, убедившись, что никто не смотрит в их сторону, легонько дотронулся до ее губ поцелуем. Ему показалось, что Елена от его прикосновения съежилась и застыла.

— Ладно, — вздохнул он, — не буду тебя мучить. Беги скорее домой, выпей таблетку и засни… Хорошо?

Она кивнула покорно, как послушный ребенок, и тихо пошла прочь.

«Странно, — подумал он, — на нее это совсем непохоже… Что же ее так поразило на этой выставке?»

В воздухе настолько ощутимо пахло озоном, что в приближении грозы можно было не сомневаться. Я решила немного прогуляться — этим летом прохлада в Тарасове ощущалась только под вечер или глубокой ночью. Было даже обидно, когда в прогнозах погоды объявляли, что везде уже давно двадцать градусов, а у нас по-прежнему сорок. Правда, я выяснила, что наш народ крепче американского — в Техасе люди от такой же температуры, если у них не было кондиционеров, умирали, а наши граждане, пережившие войны, перестройки и революции, умудрявшиеся неплохо жить без зарплат и не унывать, не имея этих самых кондиционеров вообще, предпочли адаптироваться к этой невыносимой, адской жаре, так что менталитет нашего русского народа все-таки вызывал восхищение.

Сейчас воздух обрел прохладу, и я наслаждалась легким ветерком, медленно бредя вдоль проспекта, подставив свое лицо воздушным струям.

— Погода располагает к прогулкам, не так ли, Танечка? — услышала я за своей спиной и обернулась. Меня догнал невесть откуда взявшийся Олег Васильевич. Пришлось улыбнуться в ответ на его широкую улыбку.

— Пока не грянула гроза, Олег Васильевич… — сказала я. Эта фраза прозвучала у меня несколько многозначительно.

— А я люблю грозу, — ответил он, глядя в небо, — я ведь вообще, Танечка, по натуре человек стихийный. Наверное, оттого, что все циники — дети дьявола. Стихия им близка.

Я хмыкнула. Однако он не лишен был ума и некоторой остроты оного.

— Вы, значит, у нас циник… — протянула я, — а с виду — такой порядочный джентльмен…

— Так циники — они все такие, — усмехнулся он, — сразу и не скажешь. Вот вы, Таня, натура романтическая, возвышенная — а и в вас цинизм присутствует.

— Не цинизм, — поправила я, — я просто проявляю к людям хемингуэевскую «иронию и жалость».

— Да ваш Хемингуэй сам первым циником был, — возмутился он, — писал книжки, наполненные романтизмом и человеколюбием, а потом — ружье в руки и пошел по цыплятам беззащитным палить… Это что вам, не цинизм? — Я вынуждена была признать его правоту. — Это вообще самый худший вид цинизма — изображать из себя этакого интеллигентного Гамлета, а потом творить всякие непотребства… — закончил он свою мысль.

— Гамлет не был интеллигентом, — машинально поправила я, — в ту пору вообще об этом говорить не приходилось… Они мясо руками ели.

Наверно, наш интеллектуальный спор грозил затянуться. Я, к собственному ужасу, осознала, что мне нравится вести с ним сей полемический диспут, и — что было совсем непереносимо — он оказался интересным собеседником и мне нравился.

— Это ничего, — он как бы услышал мои мысли, — рафинированным барышням всегда нравились циники.

Я сглотнула обиду.

— Однако с чего это вы взяли, что вы мне так уж и нравитесь? — спросила я.

— Мне этого просто хочется, наверно, — пожал он плечами, — вот я и придумал этакую глупость… Да вы ведь и не рафинированная барышня, Таня… Ну, вот и дождь…

Он протянул ладони. Действительно, на мой лоб капнула первая капля дождя.

— Давайте продолжим нашу беседу в какой-нибудь пирожковой, которая теперь называется «бистро»… Вот где настоящий цинизм, Таня! Ведь это какая безнравственность — наши родные рыгаловки столь красиво называть!

Я хихикнула, не сдержавшись. Нет, на этот раз мне попался забавный преступник. И, невзирая на свою хорьковую внешность, он начинал мне нравиться.

— Ваше «хи-хи» можно расценить как согласие? — осведомился он. — Ну, скажем, как если бы вы сказали не двойное «хи», а изрекли бы двойное «да» пересохшим от волнения и страсти голосом?

Я кивнула, потому что иначе я просто начала бы смеяться. А это нарушало мой образ серьезной женщины-детектива, с чем мне приходилось бороться постоянно. Ужасно, когда внутри серьезного детектива глубоко засела смешливая девчонка.

Мы зашли в кафе и с трудом нашли свободный столик. Видимо, дождь напугал не только нас.

— Ну вот, — сказал он, усаживаясь за столик, — наконец-то мы наедине и можем поговорить о наших дальнейших взаимоотношениях. Знаю, что вам не терпится выйти за меня замуж, и оговорюсь сразу, сначала я должен развестись со своей женой, а так как она этого не захочет, нам придется утопить ее в ванне. Сам я, увы, с ней не справлюсь, поэтому помочь мне придется вам. Надеюсь, вы согласны на мое предложение?

Он произнес это с самой серьезной физиономией. Даже посмотрел мне в глаза с суровым выражением чекиста на допросе.

Я постаралась поддержать игру и кивнула, изо всех сил сдерживая смех.

— Таня, это нечестно! — взмолился Олег. — Я вас уже целую мезозойскую эру стараюсь рассмешить, а вы соизволили только пару раз хихикнуть! Вас вообще учили приличиям? Если вы немедленно не расхохочетесь во все горло, я стану скучным, как ваш возлюбленный Чернецов, и вы сбежите от меня с художником, поскольку ни одна нормальная женщина не в состоянии выдержать скучного мужчину!

Я улыбнулась. Напоминание о Чернецове несколько омрачило мое настроение. Сразу вспомнилось, что он — главный подозреваемый.

— Простите, — сказал он, почувствовав это, — я не хотел говорить с вами о делах… Просто Чернецов у меня — любимый герой анекдотов.

— У меня последнее время он герой страшных историй… — вздохнула я.

— Какая разница, — махнул рукой Олег, — он совмещает в себе и то, и другое… Мне в этой истории жалко только Алину. Ну зачем он нанимал вас, чтобы вы за ней следили? Где же была его порядочность хваленая? Я, со своей вульгарностью и циничностью, никогда не опущусь до того, чтобы следить за своей Иркой… Если бы он этого всего не затеял, может, и Полянов был бы жив. Вам не кажется ужасным, что из-за скучных чернецовых погибают гении? — Он посмотрел в сторону и продолжал уже тише: — Свое расследование насчет фальшивых камней можете прекратить. Я вам даже технологию расскажу, как их продают. Хотите? Только сначала… — Он поднял на меня глаза. — У меня Ирка работает в модном ателье. Шьет и моделирует, так сказать. Она очень талантливая и красивая женщина, можете мне поверить. Мой отец — профессор, преподавал в университете, а пенсия у него — четыреста. Мать — лаборантка бывшая, у той вовсе двести. А к нам приходят этакие тупоумные дамы с расплывшимися формами, и им в принципе наплевать на подлинность бриллианта. Многим важнее его увесистость — чтоб было чем потрясти воображение такой же толстушки соседки. Ну, с путанами, конечно, посложнее — это их будущее. Они на это собираются жить, когда в тираж выйдут. Их не обманешь. Да и черт с ними, они бриллианты заработали. Но вот эти «новорусские» женушки — вы уж меня простите, — они-то почему имеют на все прав больше, чем моя жена? Моя мать? Мой отец? Поэтому я признаюсь — да, я знал о фальшивках. Я даже заработал на этом пару раз. И угрызений совести от меня не ждите. Нет у меня их. Потому как, простите, бриллианты ваши покупают на лишние деньги, а ежели этакие деньжищи в некой ячейке общества считают лишними, то им все равно. Обойдутся как-нибудь. Такой вот я циничный до безобразия. Можете надевать наручники. Только сдавать меня лучше властям. Чернецов вам ничем не поможет.