Ивашка напоследок, выбрасывая остатьние вихри ярости, скакнул без разбега, намереваясь прийти, на распростертое по полу тело. В порыве боевого безумия вретухай, однако, не заметил, выставленный Горимыслом кулак. Грохоту было!

Илья поднимался медленно. Сначала на четвереньки, потом на колени, потом, опираясь рукой о стену, на трясущиеся ноги. Встал. Шатало и гнуло, но держался. Шаг, еще шаг…  Не дождетесь, гады. Шаг…  Так и побрел в сторону выхода под скороговорку Иосафата, повизгивания Лаврюшки, молчание Горимысла, открыл дверь и вывалился в знобкий полдень.

Оказывается — осень. Едва ощутимый ветерок с привкусом гниющих водорослей прошелся по разбитому лицу. Илья посмотрел на свои руки. Пальцы двоились. Стараясь не промахнуться, вытер кровь с подбородка. Разъярившийся вертухай все же основательно зацепил. Два зуба шатались. Из разбитой десны бежала кровь. Губы как оладьи. В голове шумело и бухало. Илья посмотрел по сторонам: может, во вне? Ничего подобного — сотрясение, мать его! Надо бы отлежаться. Только, где? Разве, дотянуть до старого римского колодца и прилечь на теплые плиты, якобы только проявился. Набегут, поднимут, поведут; карантин, спрос…  от штрафа до усекновения головы.

Его окружали те же, что и в день проявления дома, под ноги стелилась та же мостовая. Теперь он знал, все это сложили ДРУГИЕ — так тут выражались — другие — те, кто жил на берегу моря до новопоселенцев. Они воздвигли стену. Они, наверное, приручали гигантских черепах. А как же сигнальные ракеты? Не было их! Так проще. Вполне, кстати, возможно, свечение над краем стены было галлюцинацией, следствием многодневной интоксикации.

Надо бы встать, но сил не доставало. Так и сидел на ступеньках. Мимо скользили редкие прохожие. На избитого человека внимания никто не обращал. За дверью, которую Илья подпирал спиной, пробухали шаги, но не дошли, потоптались, отдалились. Если его обнаружат на ступеньках — погонят, а еще вернее, спустят на него своего пса Ивашку. Тот довершит. Тому только дорваться.

Илью обуял страх. От самого проявлени и до сих пор он держался относительно спокойно, философски рассматривая ситуацию: ну, занесла судьба черте куда, ну, поставила в невозможные условия. Главное, не терять надежды и чувства собственного достоинства. Сейчас забоялось битое тело. В глубине предательски дергало: вернуться, доползти до господина, упросить, уваляться в ногах. Пусть даже условия окажутся не так хороши, как посулили. Это будут хоть какие-то условия, а не пустота чуждого, не пустая, насквозь враждебная улица, равнодушно пропустившая массы. Пропустит и его. Пропустит, перемелет, а остатки выплюнет в грязный канал, кишащий монстрами, чтобы доели то, что не доела цивилизация.

Собственно, за тем и вышибали на улицу полуживого и напуганного. Сейчас, не отходя, так сказать, от кассы, и дойдет. На то господин Алмазов и рассчитывал. Расчеты оправдались. Раскисли вы, Илья Николаевич. И если прикажет г-н Алмазов пришить голову Мураша к телу местной, например, каракатицы — пойдете и сделаете. Как, оказывается, все просто!

Рядом остановился человек. К ногам Ильи упала тень.

— Во, как оно повернулось, — задумчиво проговорил Мураш.

— Ага, — подтвердил Илья.

— Теперь куда?

— Не знаю.

— Пошли ко мне. До вечера пересидишь, а там видно будет.

— Не пойду.

— Почему?

— Узнают, по тебе отлетит.

— За меня не бойся. Ничего мне не сделают. Где они другого стража возьмут, за проявленцами бегать? Постращают маленько и опять к камню пошлют.

Что значит — прочная позиция. Примерно также рассуждал сам Илья в той, другой жизни. Где они возьмут другого такого хирурга, чтобы на все руки за ту же зарплату?. И резал правду-матку, не опасаясь последствий. Сходило, под зубовный скрежет обиженных.

Он уже начал подниматься, когда за спиной отворилась дверь, и на порог вальяжной походочкой вывалил Иван.

— О, Мурашка прибежал. Здорово, братан.

— Гад ползучий тебе братан, а и он погнушается.

— Не гони волну! Слышь, тебе велено передать, если вот этого, — Ивашка замахнулся на Илью. Тот вскочил. — О, какой прыткий стал. Так вот: если ты его пригреешь, жену твою отдельную у тебя заберут. Господин Алмазов так и сказал: если Илюшка у тебя хоть ночь переночует, хромоножка твоя обратно в бордель пойдет. Отвыкла уже, поди? Ниче. Ха-ха. Обратно привыкнет.

Илья не уловил движения. Кто бы мог предположить, что квадратный Мураш способен на такой стремительный бросок. Не успев договорить и досмеяться, вертухай скорчился на брусчатке. Железные пальцы «байкера» со сноровкой, приобретенной, должно быть, еще в девятом веке, выламывали ему руку. Боль была такая, что Ивашка даже не орал. Это когда вся жизнь, все силы уходят в одну точку, где вот-вот лопнет, разорвется, рассядется прореха — жизнь-не-жизнь.

Уломал таки его Мураш. И до смерти бы выкрутил, но Илья кулем повис на карающей деснице. Мураш не сразу отпустил, помотал кудлатой головой, бешено глянул на помеху, потом под ноги; не удержался, и с размаху еще раз добавил Ивану под ребра, так что хрустнуло.

— Пошли!

Илья стоял столбом.

— Пошли, кому велю! — в глазах стражника метались красные сполохи. Илья счел за лучшее, подчиниться. По дороге Мураш остынет и услышит, таки, обращенное слово.

Но до самого дома, который стоял на границе обитаемых кварталов, тот глухо молчал. У двери он достал из кармана огромный кованый ключ, повернул несколько раз в замке, потом подсунул палец под край двери и что-то потянул. Только после этого створка отошла.

— Заходи, — коротко бросил хозяин. Илья не стал заставлять себя ждать, прошел в коридор и тут же окунулся в домашние, такие странные в этом выморочном городе запахи: хлеб, сухое дерево, густой травяной дух, вода и еще нечто тонкое, неуловимое, сообщающее о присутствии в доме женщины.

Она стояла на порожке комнаты. Свет из узкого, забранного частой решеткой оконца обрисовал кособокую фигурку. Лицо тонкое, очень белое, легкое, легкое. Она напоминала сломанную китайскую статуэтку, которая останется драгоценностью, несмотря на повреждение.

— Жена моя, Ивка, — толкнул в спину голос Мураша.

Женщина посторонилась, пропуская Илью в комнату. А там…  он так засмотрелся, что споткнулся о порожек. Во всю ширину, беленой стены, развернулась фантасмагория. Из немыслимых, неземных цветов высовывались звериные морды. Нежное очертание бутона при смене ракурса оборачивалось оскаленной пастью. Изломанные руки росли как трава. А в самом низу, изощренным орнаментом — вереница женщин. В середине шеренги трепетал клубок щупальцев. С одной стороны женщины втягивались в сплетение, с другой выходили. У входящих на лицах сохранялось некоторое разнообразие чувств. У выходящих — только смертная мука.

Ивка подошла, осторожно тронула за