и я, мы оба были уверены, что имеем дело с историей наподобие Восточного экспресса. Один плеснул кипятком в фашиста, другой полоснул бритвой начальника, третий засунул в камин конкурента, а ревнивый муж подсыпал яду.

— И что же? — со снисходительной улыбкой поинтересовалась дама Камилла.

— А то, что неожиданно я понял, что случай противоположный, тоже построенный на заговоре, но на заговоре другого рода. Там, в деле Восточного экспресса, фигурировали двенадцать абсолютно разных людей, которые на самом деле движимы одним чувством и принадлежат одной семье. Здесь же, напротив, мы встретили несколько абсолютно идентичных профессионалов, принадлежащих к одной семье, объединенных общим интересом. При этом каждый из членов семьи колледжа совсем не интересуется общим делом. Здесь заговор состоит в том, что все имитируют общий интерес. Нет ничего, что вас объединяет. Кроме одного: желания хранить status quo.

Стоит сказать, что медиевист — сутенер, а не историк, как выяснится, что русский — это поляк. Стоит сказать, что русский — это поляк, и следом мы узнаем, что женщина — это мужчина.

Поэтому решительно никто не хотел смерти фашиста, развратника, карьериста и сноба сэра Уильяма Рассела, поэтому его смерть так взбудоражила колледж. Ничего не должно меняться. И если детектив явился с гипотезой, ему следует напомнить про чайник и бритву. Нет-нет, господа ученые. Здесь не Восточный экспресс, а Западный.

— Браво, Холмс, — это сказал Мегре. — Вы догадались по стихам? У меня мелькнула эта мысль, но поленился идти в библиотеку.

— Лавры делю с вами, Мегре. Первая мысль — ваша! Все происходит одновременно: именно так.

— Одновременно и равномерно фальшиво? — спросил Бенджамен Розенталь.

— Мистер Розенталь, я вернусь к еврейскому вопросу, все же выкурил шесть трубок в библиотеке, наедине с Иосифом Флавием и Талмудом. Действительно, если философ не философ, а фашист не вполне фашист, то и еврей может оказаться не евреем. Все зыбко. Но сперва о поэзии. За последние дни я выслушал несколько лекций по истории гуманизма, послушал специалиста по Данте, прислушивался к стихотворениям, которые читал русский профессор. Наш эмигрант, мсье Вытоптов… Вас не обидит, мсье, если в качестве основной профессии будем отныне указывать «сутенер»? Так вот, наш знакомый сутенер зачитывал строки из различных стихотворений. Заглянув в библиотеку, я понял, что некоторые принадлежат противникам Советской власти, а другие, напротив, сторонникам власти. Между поэмой пролетарского автора «Девушка и Смерть» и стихотворениями опальной поэтессы, скажем волнующими строками: «руки сжала под темной вуалью», — разницы практически не существует. Не странно ли? Я продолжал искать и в провансальской поэзии набрел на идентичные строки. Это меня насторожило. Сперва я подумал: если советское и антисоветское похоже до неразличимости, то по каким признакам сами авторы различают свои гражданские позиции? Но в дальнейшем я должен был спросить так: если факты (а стихи есть факты, не правда ли?) столь схожи, то как определить их различие? Я просмотрел — возможно, излишне бегло, но я старался, джентльмены, — поэмы Петрарки и с удивлением нашел много общего как со стихотворениями Горького, так и со стихотворениями Ахматовой.

О, прошу вас, мистер Маркони, не говорите мне, что я невежественен и не беру в расчет время. Я беру время в расчет постоянно — и скоро предъявлю вам убедительные примеры. Это будет касаться ваших передвижений по колледжу в роковую ночь. А пока лишь говорю, что ровно так же, как Петрарка заимствовал образы из поэзии Данте, советские авторы заимствовали образы из его поэзии. Конечно, кто-то скажет, что здесь важно то, что авторы добавляли от своего собственного опыта. Но, во-первых, практически ничего не добавляли, а во-вторых, сейчас важно не это, а то, что факт легко переносится из одного времени в другое, из одного помещения в другое. Ну, с чем бы это сравнить? Хотя бы с этим злосчастным елизаветинским креслом, которое наш честный работяга Том Трумп носит из комнаты в комнату, и в каждой комнате это кресло неумолимо рассыпается на части.

Том Трумп горестно кивнул и развел руками.

— Без клея кресло не клеится… Только, понимаешь, сел… а оно на части… — честный Том вздыхал совсем как русский интеллигент, когда тот произносит слово «демократия».

Холмс потрепал рабочего по плечу.

— Голосуете за лейбористов? Сочувствую. Советов не даю: лучшей участи обещать не буду. Голосуйте за кого желаете, это как на бегах — первой все равно придет та лошадь, на какую поставил синдикат. Оппозиция отличается от партии власти только цветом носков. Впрочем, просвещение нищих не входит в мои планы. Надо выполнить работу. Вам свою, мне свою.

Холмс жестом заставил честного Трумпа молчать и ждать, а сам продолжил:

— Когда я сказал, что в вашем колледже заговор, я имел в виду простую вещь. Это не заговор, а своего рода договор. Соглашение. Как в политике. Одни согласны видеть в бездельниках оппозицию, а другие, в обмен на эту услугу, готовы видеть в прохвостах государственников. Партии существуют лишь на сцене. Но попробуйте доказать, что партий нет! Ведь существуют партийные программы. Как доказать, что вы не ученые, если вы договорились друг друга считать учеными? Эту гипотезу вы опровергнете сухими, как изюм, фактами, — Холмс поклонился даме Камилле, — вы ведь любите изюм, не так ли? Как и ваш отец, сэр Уильям Рассел, он был пьяница и закусывал изюмом. Никакой дочери у Анны Малокарис не было, хотя бы по той простой причине, что она — это он. И дочь, которой отписали наследство, это вы, дама Камилла. Конспирология не сложна — стоило лишь подумать, чем сотрудница МИ-6 руководствуется, опекая старого фашиста. Но это лишь один из многих фактов, совсем не главный. И поддается интерпретации, как прочие. Например, как стихи.

Стихотворение пролетарского поэта точно такое же по содержанию, как стихотворение декадентской поэтессы или стихотворение Петрарки, или стихотворение Гёльдерлина, или стансы к Августе Байрона. Это факты, которые можно оспорить. Я детектив, компонующий детали в цельную картину. Собрав картину, могу на основании целого судить о деталях — большое должно соответствовать малому. Так вот, прочитанные мне стихотворения есть однообразные факты, картину из них можно составить любую. Можно сказать, что эти стихи о христианской любви. Христианская любовь утверждает, что надо любить дальнего, как самого себя. Убеждение недоказуемо, как летающий чайник, хотя за это убеждение шли на казнь. Другая концепция гласит, что любовь — это такое чувство, которое вызывает толстый, одуревший от алкоголя фашист-аристократ. Вот, три дамы борются за внимание умирающего от маразма германского шпиона. Он не философ, не сердцеед, даже уже не фашист. Одна из этих дам