Его уверенный взгляд унимает мурашки, бегущие по коже. Я беру Асада за руку и под шепотки окружающих мы подходим к сцене.

– Это Ава. Новенькая, – сообщает Асад парню в черном.

Тот протягивает мне руку, и я подаю ему правую, стараясь спрятать левую клешню. На секунду он сомневается, заметив мою компрессионную одежду, но прежде чем я успеваю открыть рот для объяснений, крепко сжимает мою ладонь и втягивает меня на сцену.

– Привет, новенькая Ава. Добро пожаловать в Изумрудный город.

Впервые со дня пожара я просыпаюсь в радужном ожидании нового дня.

В доме тихо, прямо как вчера вечером, когда Гленн привез меня из школы. Кора легла еще засветло, и я не успела рассказать ей, что записалась в школьный театральный кружок.

Еще одно «впервые» – я действительно хочу рассказать Коре о возвращении в театр, чтобы хоть кто-нибудь знал: я целюсь в звезду, пусть и маленькую.

Гленн сидит на качелях на открытой веранде и смотрит на заснеженные пики гор.

– Вот это ты соня, – говорит он, когда я сажусь рядом. – Мы с утра уже съездили на кладбище. Решили, это будет правильно в такой день.

Я хочу спросить, что за особенный день, но тут же вспоминаю: 17 марта. День рождения Сары.

– Мне так жаль, что я забыла, – каюсь я, мысленно упрекая себя за то, что так увлеклась мыслями о театре и даже не вспомнила о дне рождения кузины.

Правда, я бы все равно не поехала с Корой и Гленном: я не езжу на кладбища по той же самой причине, по которой не хожу на пепелища сгоревших домов – я и так помню, что потеряла.

– Знаю, ты не любишь кладбища, – говорит Гленн. – Я просто хотел предупредить тебя… Коре сейчас тяжело.

– Где она?

Гленн кивает на дом.

– Помнишь прошлый год? Она тогда не показывалась целый день.

– В прошлом году меня здесь не было.

Он умолкает и смотрит на горы, вспоминая события годичной давности. В то время я еще лежала в больнице, в коме, где-то глубоко в себе.

С больничной кровати я видела те же самые Скалистые горы. Их зазубренные пики стремились ввысь, не то что холмы вокруг нашего дома в Юте, где я росла, наблюдая сквозь окно спальни, как зима сменяется летом. Здесь горы другие, но сам их вид успокаивает – непоколебимые и надежные, словно геологическая Полярная звезда, они ведут на восток, соединяя меня с домом.

– Я хочу тебя кое о чем попросить, – говорит Гленн.

– Хорошо.

– Проверь, как она там. Не люблю оставлять ее одну, но сегодняшнее утро и мне далось нелегко.

Я ухожу. Гленн сидит откинув голову назад и прикрыв глаза. Из-за щетины его щеки кажутся ввалившимися, придавая лицу изможденный вид.

Я плетусь к спальне Коры, сомневаясь, стоит ли беспокоить ее. Она всегда переживает «тяжелые дни» за закрытыми дверями, наедине со своим горем.

В ответ на мой стук доносится шуршание – Кора собирает влажные от слез бумажные платочки.

– Входи, – наконец разрешает она.

Я открываю дверь, и Кора слабо улыбается мне. На ней ни грамма косметики, глаза чуть припухшие, на щеках коричневатые пигментные пятна. На прикроватной тумбочке – фотография Сары, на кровати – ее пуанты.

Скомканным платочком Кора вытирает глаза, выдавливает из себя широкую улыбку и хлопает по одеялу.

– Расскажи мне про театральный кружок.

Мне хочется рассказать ей о «Волшебнике страны Оз», об экстравагантном режиссере и мальчике, который помог мне вернуться на сцену, но сегодня я не могу говорить о себе.

Сегодня – не мой день.

– Не обязательно сейчас говорить об этом.

Кора сдувается, будто проткнутый мяч.

– Прости, я тут забыла о времени, упиваясь собственным горем.

– Ты имеешь на это полное право.

Она берет фотографию Сары.

– Так странно: наступил день рождения твоего ребенка, а ребенка уже нет. И кажется, что этот день тоже больше не должен существовать. Но вот оно – ежегодное напоминание о дне, когда я стала ее мамой.

Кора теребит край голубого узорчатого одеяла. Мне хочется обнять ее, но думаю, сегодня мне лучше ее не трогать.