Я набрал номер Беллы и выслушал ее сухой доклад, из которого следовало, что отца так нигде и не нашли, что полевые поиски остановлены.

Я встал, увел жену в спальню, уложил и отправился в кухню. Мне понадобилось несколько минут, чтобы купить билет на утренний рейс и вызвать такси.

Через четыре часа, после взлета и набора высоты, я отстегнул ремень и тут же отключился.

Есть гора на южных окраинах Иерусалима и северных – Вифлеема. Она высится у Хевронского тракта, неподалеку от того места, где, возвращаясь после поездки к гробнице праматери Рахели, писатель Иван Бунин с женой Верой чудом остались живы, столкнувшись с бедуинами лунной весенней ночью 1907 года. Гора эта имеет два названия: гора Четырех и гора Элиягу. Утопает она в небесах чуть глубже Храмовой горы, которая золотится купольной макушкой всего в шести верстах отсюда. На вершине горы Четырех когда-то бежавший от царя Ахава пророк Элиягу просил у Бога смерти, но ангел велел ему встать и следовать дальше, чтобы позже быть вознесенным на небо живым неподалеку от этих мест, в глубине Иудейской пустыни, со склонов ущелья речки Прат. В конце Второй мировой войны вершина горы Четырех была испещрена окопами линии обороны иорданской армии; теперь же на ней лишь изредка появляются любители трекинга, антилопы и еще реже – археологи. Вокруг ее подножия в античные времена стояли богатые усадьбы с банями, питавшимися водой из храмового акведука. С веками поместья были вытеснены несколькими монастырями, но уцелел только самый поздний, грубо сложенный из известняка тамплиерами. Сейчас здесь живет и служит всего один монах, отец Ставрос; по воскресеньям к нему на службу собирается человек тридцать паствы, большей частью из Вифлеема. Фрески в монастырской церкви ультрамариновые, как мгновенные иерусалимские сумерки; алтарь скромный, озаренный из-под купола бронзовой смуглотой Спаса, грозно смотрящего на молящихся. Отец Ставрос после службы обедает с прихожанами в гулкой трапезной. Сюда же в будни автобусы завозят оголодавших после целого дня экскурсий туристов. Стряпают в столовой женщины арабской семьи, чей оливковый сад примыкает к монастырской ограде. Автобусы приезжают редко, еда туристам достается подстывшая, и сёстры в хиджабах на раздаче просыпаются от галдежа пришельцев не сразу.

На этот раз в один из декабрьских дождливых вечеров едоков привез Сережа Розенберг по прозвищу Трубадур, профессиональный гид и один из приятелей отца, красивый и ладный, как принц из телесказок про Золушку. Так прозвали его потому, что, специализируясь на христианских достопримечательностях, непременно в одной из церквей, куда приводил туристов, в конце рассказа он начинал распевать гимны, «трубадурить и пономарить», как выражался отец.

Сережа живет в Старом городе на границе Армянского и Христианского кварталов, в доме, возведенном в четырнадцатом веке при эмире Танкизе; у него трое детей и молодая жена, вечно раздраженно-сонная, целыми днями вяло слоняющаяся по дому в шелковом халате и турецких остроносых шлепанцах. Иногда она рассеянно подбирает то там, то здесь шпильку, чтобы, прищурив влажные близорукие глазищи и подняв тоненькие руки, напрасно укротить гриву каштановых волос. Сережа хорошо играет на лютне, элегантно носит джинсы и кожаные куртки, дом у него – музейная полная чаша, а возводя несколько лет назад антресольный этаж, он углублял пол и нашел клад серебряных монет. Пришлось вызвать чиновников Министерства древностей, вытерпеть три месяца раскопок, зато на долю от стоимости клада, выплаченную государством, семья живет до сих пор.

После ужина Сережа-Трубадур получает от отца Ставроса благословение и комиссионные – две-три купюры из горки, что скопилась после перекусивших туристов, – и завершает день рассказом о том, что православный Илья-пророк, рождающий гром своей тряской колесницей, и пророк Элиягу – одно лицо, что вокруг Иерусалима и вообще по всей Святой земле на каждой почти господствующей высоте были установлены жертвенники, против чего боролись и пророки, и цари Ирмиягу и Иоссия, поставившие себе целью упразднить «деревенских левитов» и сосредоточить жертвоприношения в Храме. Именно так – Храм – всегда называли храм, возведенный Соломоном, разрушенный вавилонянами, через полтора столетия восстановленный на том же месте Зерубавелем, а после перестроенный Иродом и вскоре сожженный римлянами.

Гора Четырех среди иерусалимских высот не исключение, там тоже были жертвенники, как показывают раскопки руин, правда, изрядно стертых военными действиями. Затем Трубадур машет рукой в сторону Вифлеема, показывая зигзагом, как светло вьется в темноте грунтовая дорога, на которой Богоматерь, почувствовав, что воды отошли, спешилась с ослика и поторопилась к жилью, чтобы разродиться Господом. Объясняет он также, почему гора носит имя четырех волхвов, в то время как Писание сообщает только о трех: о Каспаре, Мельхиоре и Бальтазаре. На самом деле волхвов было двенадцать, но говорится о тройственности их даров – от каждого по три, – вот и получается, что четыре: «С четвертым обсчитались, утрачено и его имя», – говорит Сережа.

После экскурсии он прощается, принимает благодарности, выслушивает тетеньку-активистку, восхищенную его пением в церкви, и покидает автобус. Он выходит под морось, в туман, смешанный со сползающими в пустыню облаками, и начинает спуск от монастыря в обход горы к востоку. Трубадур шарит за пазухой, закуривает и сквозь дым и влагу щурится на огонек в стороне от дороги, на одинокий огонек в башенке, окруженной пристройками и верандами, какие были бы видны, конечно, если бы не мгла и потемки. Когда-то этот рillbox – Пузырек, как величает его нынешний хозяин, – служил при британском мандате полицейским участком. Сейчас там уже много лет живет русский поэт, приятель многих и ничейный друг, к кому стоит завернуть иногда по случаю, вот как сейчас, когда накануне разжился хорошим вином. Поэт любит принимать подношения на алтарь литературы. Водку не уважает совсем, и Сереже-Трубадуру это приятно вспомнить, ибо вчера он получил приглашение в святилище русской литературы и теперь нащупывает в кармане маленькую бутылку редкого мерло из Кацрина. «Кому гостинец мы несем? Ура, ура, ура. Да, с пустыми руками в гости ходят только маленькие глупые медвежата», – бормочет он про себя.

…Минут десять Сережа набирал номер, морщился: «Абонент недоступен» – и продолжал топтаться у забора, прислушиваясь к поскуливанию Ватсона, хозяйского лабрадора, по всей видимости, оставшегося дома одного. «И куда его в такую погоду черти понесли?» – пробурчал Трубадур, открыл на смартфоне Gett и вскоре выкатывал, сидя на заднем сиденье такси, на Дерех Хеврон, соображая, открыли ли полицейские проезд через Яффские ворота: с утра проезд блокировали из-за демонстрации, но сейчас уже по домам пора, в такую-то погоду. «Ничего, завтра еще зайду, завтра снова в забой», – кивнул сам себе и стал смотреть, как мокрый Иерусалим пестро расползается в мокром асфальте огнями вывесок и светофоров.

Назавтра в конце дня Трубадур с обычным энтузиазмом попрощался с группой и, пытаясь скрыть улыбку, потому что ему нравилось, когда его хвалили, соскочил с подножки автобуса в темноту. Погода была получше вчерашней. Огонек в башне горел веселей, кое-где над пустыней даже мелькали в облачности звезды, а у театра близ Пузырька, стык в стык к его высоченной ограде, в пристроенной к бывшему полицейскому участку КПЗ с зарешеченными окнами и прогулочным двориком, заросшим трехцветной бугенвиллеей, громко спорила горстка актеров, собравшихся на репетицию. Израиль – театральная страна, поскольку «театр – мессианское искусство, в сущности, абсолютно еврейское ремесло, ибо меняет реальность с помощью той же веры – веры зрителей в то, что изображают актеры». Так говорил поэт, которого и нынче не было дома, а судя по лаю Ватсона, почуявшего людей, отлично знавших пса и его хозяина и теперь обеспокоенно переговаривавшихся у калитки, не было больше суток. При том что он никогда без предупреждения не покидал дом надолго без собаки.