Видение, проступившее над горой Мориа в конце того дня, когда я закончил сборку последнего мастер-зеркала в пещере неподалеку от Акелдамы, древнего городского кладбища, возникшего, согласно преданию, на земле, купленной на тридцать сребреников Иуды и испещрившего склоны ущелья с восточной стороны Храмовой горы сотами могильных пещер, вызвало у тех, кто его наблюдал, разные чувства. Туристы решили, что это световое шоу, призванное развлечь их историческими картинами минувшего. Арабская часть жителей города была возмущена и потребовала у властей прекратить посягательство на святыню. Евреи разделились: некоторые устрашились и восхитились столь явным видением, некоторые пришли в замешательство.

В глазах моих это было, скорее, видением Исаака Ньютона, полагавшего, что Храм – чертеж мироздания, носитель множества тайн. Сэр Айзек посвятил последние годы жизни исчислению иерусалимского святилища, золотого яблока евреев, которым они питались, которое пестовали в трех архитектурных образах: храма Соломона, храма Зерубавеля и храма Ирода, разнившихся друг от друга особенностями и деталями, но следовавших единому образцу, согласно которому устройство Храма определялось иерархией пространств, упорядоченных степенями святости: в святая святых, в наиболее священное отделение Храма, где стоял ковчег Завета, никто не допускался, кроме первосвященника, который воскурял там благовония раз в году, в Судный день, а в святилище происходила основная храмовая служба. Вокруг здания Храма ограда определяла территорию храмового двора, разделенного на две части: при входе на территорию Храмовой горы паломники попадали прежде в первый, предназначенный для народных собраний и молитв, сюда вели входы с севера, юга и востока; с этих же трех сторон к нему примыкали здания для священников и кладовые. Через южные Медные ворота паломники поднимались во внутренний верхний двор, примыкавший к зданию Храма и построенный из камня и кедровых брусьев, окруженный низкой оградой в три локтя высотой, чтобы через нее народ мог видеть священнодействие.

Голографический мираж позволял все это лицезреть с точностью до сантиметра, и особенное впечатление он оказывал на людей, поднявшихся на Храмовую гору, – там они ходили как во сне, поражаясь великолепию видения, внутри которого оказались. В стороне от жертвенника, к юго-востоку от здания Храма, находилось «медное море» – бронзовая чаша огромных размеров, служившая для омовения священников и стоявшая на двенадцати медных быках, по три с каждой стороны света. Мраморное здание Храма стояло в центре внутреннего, а притвор отделял святое от мирского, из него можно было выйти через двустворчатую кипарисовую дверь, украшенную вырезанными на ней херувимами, пальмами и распускающимися цветами. К зданию Храма с трех сторон примыкало трехъярусное каменное строение, каждый этаж галереи делился на тридцать комнат, использовавшихся в качестве кладовых и для других подсобных целей. Два моста выходили к восточной стене Храмовой горы, высота ее могла вызвать головокружение у смотревших сверху. Северная и западная галереи были военными портиками, имевшими непосредственную связь с крепостью Антония с северо-западной стороны Храма.

«Внешний вид Храма, – писал отец, – представлял всё, что только могло восхищать глаз и душу. Покрытый со всех сторон тяжелыми золотыми листами, он блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел».

Только на четвертый день я понял, чтó натворил. В городе царили беспорядки, демонтаж «подсолнухов» ни к чему пока не вел: система отражений работала в автономном режиме, и на закате величественный солнечный призрак Храма торжественно проступал над городом.

Поток обеспокоенных паломников и проповедников многих конфессий, веривших, что восстановление Храма знаменует конец времен, хлынул в город со всех концов света, и власти вынуждены были ввести визовые ограничения.

Фридлянд спешно вернулся с раскопок под горой Геризим, чтобы посмотреть на чудо, воцарившееся над Иерусалимом.

Сережа-Трубадур третий день водил экскурсии только к Храмовой горе, чтобы не упустить времени, в которое было живо видение Храма.

Белла вышла из ванной, промокнула тело полотенцем и снова взглянула в зарешеченное окошко на светлый призрак над Храмовой горой, который, как ей показалось, начал понемногу отрываться от земли.

В отчаянии я приехал в госпиталь. В тот день дежурил Альберт. Оказалось, Леви пошел на поправку. Он едва шевелил губами, но смог улыбнуться, когда я встал над ним в волнении.

Не знаю, видел ли отец Храм.

Появление Храма преобразило духов Иерусалима – они притихли, забились по углам, вели себя смирно, почтительно подлетали к Стене Плача и падали ниц.

Но была одна странность, проступившая в этом явственном видении. В нем вдруг забрезжило море, слепящая рябь проступила сквозь ряды колонн, – это был блеск бескрайности, сумма слёз, огня, звезд, яйцеклеток, вирусов, хранилищ данных, гор и пропастей, завтраков и ужинов, детства и старости, случайностей и породнившихся с ними законов, лжи и лжи, правды и правды, сумма вещей и пустоты, оброненных фраз и песен, встреч и проводов, смеха и плача, камней и плоти, ущелий сна и боли бодрствования, покоя и тревоги, стеллажей с баночками лекарств, ящиков с бутылками неудач и везения, огней зажигалок и пламени горящих лесов, речных излучин и дорог вдоль океана, скоплений решеток, тел, сторожевых вышек, железнодорожных путей на узловых разъездах, забитых эшелонами; это была сумма танков и пехоты, плачущих детей, смеющихся детей, детей, показывающих кому-то руки с наколотой лагерной цифирью. Время каждый день пополняло видение Храма, и я находился в замешательстве, потому что это заставляло думать, нужен Храм или не нужен миру, еще отчетливей, чем нужен миру или не нужен Бог. У меня не было ответа на вопрос, зачем нужен Храм. Зато я точно знал, зачем он нужен лично мне.

2019