Долго ли, коротко, Сережа-Трубадур вскочил на сложенные двумя парнями руки, перемахнул через забор, открыл калитку и спас Ватсона, которому тут же перепала половина закуски из театра.

Вскоре появилась Белла, встревоженно отперла дом и пролетела по всем комнатам, затем вышла на галерею и закурила. Через час переговоров по телефону с друзьями, через два – после поста в «Фейсбуке», решено было звонить в полицию. Так начались поиски.

Рудимент британского мандата, рillbox в записях отца именовался то Пузырьком, то Башней, то Парусом; редко когда он писал: «Я вернулся домой». Возвращался он обычно в Башенку, обустраивал Пузырек, прибирался тоже в Пузырьке, а садовничал или выпивал под Парусом (засыпанное хвоей кресло-качалка, этажерка с журналами, по углу заплетенная плющом, пулеметный магазин, приспособленный под мангал, собачьи миски).

Пузырек был не выше пожарной каланчи и укрыт свечным строем кипарисов, тянувшихся темной зеленью в синеву наподобие донжона на краю усадебного дворика, принадлежавшего муниципальному камерному театру «Мыши в клетке» – «Ахбарим бе клув» на иврите, или, как его называл отец, «Мышеловка».

Некоторые сотрудники «Мышеловки», стоявшие у истоков театра, основанного в те времена, когда многие – от актеров и костюмеров до театроведов и режиссеров, – покинув вместе с отчизной подмостки Москвы и Ленинграда, работали дворниками, сторожами или торговали шавермой наравне с профессорами и доцентами лучших вузов СССР, – в доисторический период первых годов эмиграции составляли круг общения отца. А Белла Крауз, руководившая в «Мышеловке» студией современного танца, некогда жила с ним. Да и сам театр когда-то переехал на новое место не случайно: тюрьма при полицейском участке, повидавшая легендарных шейхов-абреков, включая самого Юсуфа аль-Хакима, зря пустовала.

Сочетавшая в себе нелюдимость с компанейскостью, необходимой для театрального мира, Белла блюла каждое свое движение; каждый вдох ее, жест, слово были вышколены танцем. Хорошо ее знавшие смотрели на нее словно сквозь линзу из балетных образов; воздух вокруг Беллы был сгущен от моторики танца, будто тело ее было скручено в кинетическую воронку претворенных в танец движений.

Будучи слишком умной, чтобы разрывать отношения, а не преобразовывать их, она продолжала присматривать за отцом – и теперь стала привечать меня; я виделся с ней почти каждый приезд, но еще чаще слышал о ней. Отец говорил: «Белла – ведьма. Она как звезда: загадочная – издали, вблизи – раскаленная». Белла умудрялась присматривать, не цацкаясь при этом, подлечивала, колдовала, уложив на кашемировую свою шаль, давала травные сборы, чтобы «почиститься», вывозила в места силы – «набраться соку земли». Иногда обращалась за помощью к отцу – за какой-нибудь вещицей или обсудить деталь интерьера в постановке. Он мотался на блошиный рынок ради ее заказа, советовал, какая именно расцветка ткани придаст галстуку качество «от Шакса», чтобы его, галстук, мог носить какой-нибудь франт чеховских времен. Отец был знатоком множества давно канувших фактов и, казалось, знал всё и вся – от ремонта автомобиля до радиотелескопов, от изготовления по античной моде сандалий до половой жизни шершней. Общаясь с Беллой, и я невольно перенимал кое-какие местные навыки своего родителя.

Встретившись со мной в полиции на приеме у следователя Шимона Леви, поначалу Белла была строга и утилитарна: «Может быть, присмотришь за Ватсоном, а то помрет собачка от горя». Потом зачем-то стала брать меня, как некогда отца, в специальные шаманские места, куда ездила, как в храм, на выходные. Это могли быть и пустыня, и горный лес, и берег Иордана. Суть камлания состояла в обособленной медитации: Белла оставляла меня, а сама отходила в сторону и исчезала из виду. Полдня мы проводили порознь, почти и не разговаривали в дороге. Обычно во время ее шаманской службы я разбирался с очередной порцией отцовских дневников, которыми занялся из беспомощности, но однажды отправился гулять и случайно наткнулся на Беллу, стоявшую на опушке. Было стыдно подсматривать, но я увидел, как она, будто цапля, подтянула вверх ногу, постояла, вытянув сведенные руки к небу, что-то негромко мыча. Потом стала раскачиваться и вдруг как завопит, совершенно животно-диким голосом. Я не видел ее лица. Но представил, как оно должно быть искажено звуком, на какой не способно ни одно разумное существо. Я опешил и пригнулся, соображая: что же, не я ли сам стал причиной этого вопля, – но нет, – и я поспешил отступить, понимая, что оказался свидетелем чего-то интимного.

Обычно мы вечером приезжали на место, ставили палатки при свете фар, на рассвете Белла куда-то уходила, возвращалась, когда я уже возился с горелкой и джезвой, вместе пили кофе, а затем я обходил местность, получив наставления: не двигаться в том или другом направлении, не трогать здесь ни одного камешка или коряги, курить только у машины и так далее. Тем временем Белла наряжала какое-нибудь дерево украшениями из обрезков рюшей, бисера, кружев, оставшихся после пошива реквизитного платья в театре, и я вспоминал, как мы с матерью вместе снаряжали елку, ставили табурет, чтобы пригнуть макушку и водрузить стеклянно-полую звезду. Тотемом Беллы была Белая Медведица, и она полагала, что минералы собирают тусклое время миллионов лет, подобно тому как линзы телескопа стягивают свет созвездий.

Есть города на планете, что безразличны к человеку и диктуют ему собственное устройство. Долгая жизнь в таких пространствах общности преобразует человека в соответствии с бытием самого города, сводя влияние личности к минимуму. Иерусалим отцом относился именно к категории «городов скромности», переселившись в которые, любой богач становился горожанином – так любая планета, будучи сравнена со звездой, превращается в обломок.

Замаскированное преимущество Пузырька в рельефе, сжатом горами и холмами, долинами и оврагами, подпорными стенами и садовыми террасами, руинами и стройками новых кварталов, в соединении с военным выбором преобладающей высоты и, следовательно, баллистической широты обозрения, каковое открывалось уже с порога, превращали его в настоящую дозорную опору. Башня отца была своего рода зрящей его, ландшафта, проекцией на самое себя, служа в соответствии с изначальным предназначением – каждый дом в Иерусалиме строился еще и как крепость; а как иначе жить во времена, когда городские ворота закрывались с заходом солнца, издавая под натиском охранных турок в засаленных фесках оглушительный вой, от которого у ночных сторожей потом еще долго болели зубы и ныли плечевые суставы.

Мы прокрадываемся в Пузырек и заглядываем за плечо отца, откинувшегося на спинку стула; он грызет карандаш, щурясь на раскрытые книги, в которые всматривается настольная лампа, уже прочитавшая подле себя веер листов, покрытых крупным неряшливым почерком. Перед нами верстак, отцов лучший друг, – нелаченый икейный стол, изгвазданный стеарином, изрезанный перочинным ножом, точившим здесь грифель, шинковавшим табак. Стол кормил своего хозяина сытно и экономно, в основном борщом, чечевичной похлебкой, ухой из лососевых голов, марокканским помидорным супом, но главное – хорошей работой, по которой отец после походов тосковал, как скучает рыба по морю. Сейчас на столе чашка с остатком масала-чая, хвостики маринованных перчиков, заветренный хумус на блюдце, посыпанный иссопом с зернышками кунжута, кусок питы, скомканная салфетка, обертка фольги, надломанная зубочистка. Стол следит за нами хмурясь, недовольный нашим любопытством: ведь хозяин его чýток и уже косится в угол, где собрались после заката зрячие иерусалимские сумерки. Но вскоре он снова увлекается, и нам удается приблизиться так, что тот, у кого слух тоньше, наверняка слышит, как он бормочет себе под нос и потом записывает. Нам не видно строк, плечо заслоняет, мы лишь замечаем в воздухе тающие следы уносящихся повыше, к склонам Восточного Тальпиота, духов поэтической речи.